Вторую неделю живу в Дениславье. Лето, конец его. Недалёкий окоём леса, выгоревшее, какое-то выцветшее небо, долгие летние сумерки. А может, уже ночь? Только у нас, на юге, она гораздо темнее, наступает быстро. А здесь всё белёсый, сиреневый свет. Внизу, как в большой чаше, блестит озеро.

И всё бегут и бегут машины. Деревня на стыке дорог. Можно ехать в Плесецк, можно в Наволок, Североонежск, Федово. В любую сторону — полчаса, может, только в Федово немного больше. Долго жужжит машина на спуске к деревне, всё слышнее шум мотора, и вот наконец обольёт окна избы светом фар, промчится мимо в туче пыли.

И вспоминается...

Поезд на железной дороге увидел я впервые в Плесецкой. И было это, дай бог памяти, в восемь лет. Значит, где-то в 1927-м.

Вот не вспомню никак: по какой это надобности был я отправлен тогда с отцом, ехавшим на станцию с сеном? И почему — зимой?

Мороз, правда, был небольшой, Что-нибудь 10 или 15 градусов. Это сейчас бы мне, ставшему южанином, было холодно, а для тогдашнего северного мальчишки такая температура — сущая чепуха.

Длинные дровни были нагружены сеном с вечера — огромный ароматный воз. Облом, как звали нашего мохноногого меринка, флегматично жевал что-то, уже запряженный. Меня, закутанного в шубу, тулуп, в катанках и собачьей шапке — дорога ж немалая, сорок вёрст считалось от Росляковой до Плесецкой! — подсадили наверх, на воз.

— Будешь мёрзнуть — соскочи, пробежись сзади, согреешься, — напутствовала меня мать.

— Не замёрзнет! — успокоил её отец, тоже одетый в тулуп (такой одежды теперь, поди, и нет уже: все тулупы, говорят, переделали на дублёнки). — Ну, Облом, тронулись!..

Поехали! За деревней дорога, прижимаясь к лесу, была, конечно, однопутная, в два узких полоза, с мёрзлыми конскими «яблоками», с вешками по сторонам. Мы с товарищами сами же несколько дней назад, помогая подросткам, ставили эти еловые ветки, чтобы не сбился с пути во время вьюги путник или ездок.

Окрест лежал глубокий снег — белый, блестящий. При встрече едущий, у кого кладь была легче, сворачивал в сторону, и лошадь стояла, ожидая, пока протянется наш воз, чтобы затем выбраться опять на укатанную дорогу.

Ехали мы, конечно, не быстро, «ступью», — три-четыре версты в час: воз тяжёлый. Там, где дорогу пересекали ручьи, отец сдерживал, елико возможно, на натянутых вожжах или под узцы Облома, чтобы он не бежал под гору от напирающих сзади дровней, а затем упирался плечом в сено, помогая одолеть подъём. И сколько было на пути этих живописных летом ручьёв! Остались позади Ямкина с шумливым, не замерзающим даже в самые лютые морозы родником, сбегавшим к Онеге, Живоглядова. Маленькие, по сегодняшним понятиям, деревни, по 10-12 дворов, а какими большими и уютными казались они мне тогда.

— А за рекой, видишь, Беловодская, Звозы — первый и второй, — показывал рукою отец.

— В них живут? — спрашивал я, не очень представляя, как можно жить в таком вот Звозе, состоящем всего из трёх-пяти домов.

— Здесь была граница между Олонецкой и Архангельской губерниями, — рассказывал отец в километре от Живоглядовой. — Теперь здесь кончается наш Приозёрный район, начинается Плесецкий.

Ничего я, верно, тут не заметил. Была в перелеске, правда, неширокая просека, выше — холм, «Коршаковская гора» — и всё.

Первая деревня в Плесецком районе — Коршаково. За незамерзающим ручьём с мельницей, где в воде и сейчас плавали домашние утки, — Оксова. А затем дорога брала вправо, к лесу, оставляя у реки Казакову, Погост с кирпичной церковью, Польскую, Наволок. Зимой дорогу здесь «спрямляли», ехали напрямую, через лес. На наволоцкую, более широкую и торную, наша дорога выходила километрах в двух от Наволока.

Долго ехали лесом к Дениславью. Я уже не раз слезал с воза, чтобы, путаясь в полах тулупчика, пробежаться сзади за возом, пока к замёрзшим ногам не подступала спасительная теплота, а под шапкой не выступал пот. А лес всё тянулся и тянулся — то дремал в стороне фантастический сторож под большой белой шапкой, то согнулись под тяжестью снега молодые ёлки. Медно блестели стволы сосен. И — редкие встречные подводы, почти никого пешего. Тихо, пустынно.

Но всему бывает конец. Уж в ночной темноте, в километре от Дениславья, свернули на «прямик». За лесом открылось широкое поле с деревнями, с замёрзшими озёрами.

В первой же деревне, Горе, остановились на ночлег. Облому — отдых, нам — тепло. Во дворе у знакомого мужика отец принялся распрягать Облома, а я с узлом съестного прошёл за хозяином в освещённую семилинейной керосиновой лампой избу. Как это было приятно — войти с мороза в тёплую, кисловато пахнущую комнату, сидеть за благодушно мурлыкающим самоваром, пить, обжигаясь, крутой чай, прислушиваясь к разговорам старших. Понял я, что в Дениславском сельсовете было тогда пять деревень, три или четыре озера. (Где они теперь, те озёра? Заросли, пропали! Да и деревни?). А после чая — сладкий сон на горячей русской печи.

Разбудили меня утром, ещё перед рассветом. Всё уже было готово ко второй половине пути. Быстро напившись горячего чаю, вышли во двор. В высоком тёмном небе светили яркие звёзды, морозило. И снова — путь-дорога, духмяное сено под боком.

Сдерживая Облома, спустились на озеро, поднялись в гору к деревне Остров.

— За тем вот озером — Копосова деревня, — расслышал я голос отца сквозь дрёму.

Опять был затяжной подъём на Плесецкую дорогу. И те же, кажется, ели и сосны по сторонам, снег, снег. Правда, дорога стала пошире, но всё равно была безлюдной.

— Сойди-ко! — предложил отец уже далеко от Дениславья. — Сейчас будут Сенные горки, там дровни раскатывает, как бы воз не опрокинулся...

Не опрокинулся, проехали горки благополучно. Дальше был уже приметный блокгауз — укрепление, оставшееся от гражданской войны. Отсюда — семь деревень (1) и до Плесецкой.

И вот, наконец, скотобойни, больница. Плесецкая. Снова избяное тепло, потом — разглядывание невиданного паровоза на железной дороге, пробегающих мимо поездов, вокзала.

...Какой же долгой, почти суточной, холодной и всё-таки заманчивой теперь, через много лет, помнится та дорога. И совсем короткой стала она сейчас. Бежит автобус по асфальту, пересекающему широкую трассу тракторно-ледяной дороги Плесецкого мехлесопункта, почти до бывшего блокгауза, потряхивает потом на старой пока дороге, через мост, над железнодорожной веткой, где чуть в стороне строится новый, капитальный — это на месте бывших Сенных горок, — и вот оно Дениславье!

А доехав до этой деревни, нельзя не побывать в родных местах. Был и в большом, деревянном посёлке Оксовском, и в Североонежске, где вдруг поднялись пятиэтажные каменные корпуса, и в Иксе. И, конечно, в Росляковой.

Ехал я в кузове и думал: сколько же раз одолевал я этот путь — от Плесецка до Росляковой и обратно! И до войны, и после Великой Отечественной. И каждый раз нова дорога, всё перемены, перемены. Но лишь недавно стала она такой, короткой, машинной. Ведь даже, когда я в 1945-м демобилизовался, мать приезжала в Плесецкую на лошади.

И была светлая грусть памяти о прошедшем и ещё большая радость за перемены в родных местах. Да, идёт жизнь, бежит, как вот эта дорога, изменяется, хорошеет

Степан ШВЕЦОВ

г. Ростов-на-Дону.

«Строитель Коммунизма», 1983, 22 марта.

(1) Возможно, автор имел в виду «семь вёрст», т. к. по дороге от Дениславья до Плесецкой деревень не было. Существовали 2-3 посёлка спецпереселенцев, но они появились позже описываемого времени и стояли на значительном расстоянии от дороги. – И. Л.

С. Д. Швецов