Родные места. Лесная Устьмоша. Приозёрье, богатое озёрами, зверем и птицей, а главное, богатое жизнелюбами-людьми.

В Приозёрье родился Алексей Павлович Чапыгин. Здесь он провёл детство. Юность и последующие годы его жизни прошли в Петрограде. Но в летнюю пору писатель часто приезжал в родные места, побродить с ружьём по тропам сюзёма (глухого леса) и «лебяжьим озёрам», как их он называл.

Мне приходилось встречаться с моим земляком. Это было в дни моей юности. Вот об одной из таких встреч мне и хочется рассказать.

Алексей Павлович любил говорить так: «Надо беречь боровую птицу, а не давить её силками и пастями (пасти-самоловы). Рябчик, тетерка не особенно плодовиты. Годы перепадают для них голодные, птица в бору вымирает, а пополнения нет».

Эти слова мне врезались в память на всю жизнь: «Надо беречь боровую птицу!»

Помню лето 1917 года. Мне было 13 лет. Алексей Павлович приехал из Петрограда и жил в своей деревне Большой угол (по книгам Закумихинская). Как-то он пришёл к нам на левый берег Онеги, в деревню Кузнецово, и спросил у деревенских, кто бы мог его провести на Ундозеро.

Если идти на Ундозеро по тропам сюзёма, то можно «уложиться» в 35 вёрст, а если просёлочными дорогами, то надо пройти и все 60 вёрст.

Конечно, Алексей Павлович мог «путь справить» и по компасу, но ему не хотелось брести болотами-янгами, а обходить их без проводника он не решался.

Я хорошо знал болота — Бабкинское, Грязновское, Кашниковское и мог «посуху» провести Чапыгина, зная тропы и где проложены «колодки» — настилы из деревьев — для перехода через болотистые ельники.

Стояла рабочая пора, и вот мне предложили быть проводником; взрослым некогда было заниматься этим делом в сенокосную пору.

Я повёл Алексея Павловича через перестарелые боры и вековечные, замшевелые янги Приозёрья.

Перед дорогой Чапыгин в нашей избе заночевал, а рано утром мы вышли с ним на берег Онеги.

Онега — порожистая река.

Пахнет сеном да сосновой корой. Прошли кузнецовские гумна, заполье и спустились к Княжеву ручью. За ручьём потянулась Михалёвская чаща, поросшая в лощинах брусничником и багульником.

Когда нас обступили сосны-великаны, мы умолкли. Не хотелось нарушать торжественного молчания чащи. Вверху плыла небесная синева, да солнечные блики дробились яркой позолотой в верхушках сосен и осин. Лес становился всё сумрачнее и сумрачнее. Первое озёрко, которое мы должны встретить на пути, было Утезеро.

— Скоро озеро?

— Скоро, — отвечаю я и добавляю, — хорошо бы рябчиков посшибать, изготовили бы варево. Я прихватил луку и сухарей. С сухарями варево из рябчиков — объедение.

— Не возражаю, — кивает головой Чапыгин.

Прохлада бора принимает нас в свои объятия. Пахнет можжевельником и какими-то особыми дурманящими запахами лесных трав и мхов.

Сюзем плывёт, и небо плывёт, а просвета впереди нет и нет.

— Когда же озеро? — снова интересуется Чапыгин.

— Теперь скоро. Дойдём до Утезера, я жерлицы на щуки поставлю, костерок разведём, чаю изопьём!

— Изопьём, изопьём, — улыбаясь, передразнивает меня Чапыгин.

Впереди просветлело. Из брусничной чащи проступило краешком озерко.

Утезеро извечно ворчит — волна на волну накатываясь, причмокивает о берег, поросший осокой и тростником.

Сюда приходят ловить рыбу наши устьмошане. У каждого устьмошанина свои излюбленные места. На берегах озера разбросаны лесные избушки: одна — Николы Мокрого, охотника из деревни Грязной, удивительного говоруна, непоседы, вторая изба — Вани Селятьки из Кузнецовой, тоже охотника, третья изба Федула Трубляша. Все они погодки, всем им перевалило за 60 лет. И все они лесорубы зимой, сплавщики леса весной, а в «свободное» время рыболовы-охотники.

Озеро со всех сторон окаймлено соснами и берёзами.

...Мы остановились у Николы Мокрого.

Вверх и вниз над избой гирляндой толкается мошка — бич охотника. В стене избы торчит воткнутая лучина, а на столике лежит огарок стеариновой свечи. В одном из простенков избы — печка — «камелёнка», как у нас её называют. На полу сено. На колченогом столике деревянная чашка с солью, жестяная кружка и котелок — это «добро» Николы Мокрого.

Никола Мокрый — кряжистый устьмошанин. Воевал в германскую. Его дело — заготовлять белку, рябчиков и ловить рыбу. Мы не застали Николы Мокрого, он, как после выяснилось, проверял ловушки.

В избе на нарах спал наш деревенский пастух Федя Чеснок. Я его разбудил и спросил, где хозяин.

— К ужину вернётся, пошёл за зверьём.

На другой день утром Федя Чеснок распрощался с нами и погнал коров по Кузнецовской тропе домой. До глубокой полночи, лёжа вместе с нами на нарах, он расспрашивал Чапыгина о Петрограде, откуда только что приехал писатель.

...Чапыгин охотно рассказывает нам о шумном Питере.

Впервые я узнал тогда о том, как проходила Февральская революция в Питере, о Ленине. Чапыгин Владимира Ильича видел лично, а с Максимом Горьким Чапыгин был близко знаком.

Алексей Павлович в свою очередь слушал, как Федя Чеснок «шавит» — сочиняет сказки.

— Ну ещё, — просит он Чеснока, — одну сказочку. — И тот старается: «Убил охотник ряба, — говорит он, — а более ничего. Вернулся домой, а там жена, да два сына, да две дочери. Отрезал охотник голову у ряба — это мне, я, говорит, голова дома, варю себе сам. Шея — это тебе, жена, твоя шея любой хомут выдержит, вари её сама по себе. Резвые ножки сыночкам, а крылышки — дочкам, скорее бы взамуж, да с хлебов долой, а дельное всё — верной собаке-лайке Катайке». Рассказывая, Федя Чеснок поминутно причмокивает.

Федор Чеснок всякой «бывальщины» знал столько, что, пожалуй, мало кто с ним мог в этом деле в Устьмоше состязаться.

...Лесные избушки, по-видимому, и существуют для откровенных охотничьих бесед; чего-чего не рассказывается здесь, какие темы не поднимаются в глухом сюзёме.

Алексей Павлович оказался не только хорошим слушателем, но и прекрасным рассказчиком. Язык у Чапыгина особенный, образный, красочный. Вынув изо рта трубку, окая, он протяжно говорит:

— Север, богатый и дикий, тетерева широкоспинные — чудо природы. Куропатка белая — полярная птица, а гнездится в Приозёрье. А ведь это от Архангельска в 250 вёрстах к югу. И почему тетерев, куропатка и рябчик любят чернику, черничный лист, а рябину не трогают? Побеги на ягодниках остаются в зиму зелёными, и это лучший корм для боровой птицы. Птица предпочитает брусничники и любит голубику. Зимой глухарь кормится вблизи лесных болот, по влажным лощинам, по окрайкам.

— Надо это знать, — обращается он к нам, — наблюдать, что к чему. Вот, скажем, два ручья: один зимой журчит весело, не замерзает, а другой — с первым же заморозком застывает до весны, покрываясь льдом. В чём дело?

Да в том, что первый ручей родники питают, он веселёхонько пофыркивает и всё-то ему нипочём, а второй — поят слабые верховые воды...

Я проходил зимой в этих местах и равнодушно посматривал на ручей, журчащий в студёную пору. А теперь мне, прослушав Чапыгина, открывается новая деталь.

— Наблюдать всё это полезно, — улыбается Чапыгин и принимается снова набивать трубку махоркой.

— Мы с тобой бродим по лесу и птицу не трогаем без времени. Остолопы лес рубят без разбору, молодые сосны валят, а Николай Мокрый из Грязной да Федул Трубляш из Кузнецовой свои лесные избушки складывают из сушин и здорового дерева не трогают, берегут природу. Только мало ещё у нас таких людей.

Потом опять он рассказ переводит на птицу.

— Лакомится рябчик подснежной брусникой, больше еды весной для него и нет. Следы-цепочки оставляет рябчик на синем слежалом снегу, а к лету перебирается в сюзём и пасётся по косогорам, на мшистых кочках. На писк рябчика идут белка и куница — обе лакомки до дичины лесной.

Весной чибис на болоте выговаривает: «чьи вы, чьи вы!». А апрельский ток: диво дивное — драки за первое обладание. Косачи бормочут, брови у них набухшие. Полоска узкая-узкая встрепенется на востоке — то утренняя зоренька поднимается и тогда яркобровая птица начнёт петь.

Всё это, — продолжал Чапыгин, — надо запоминать и тогда легко усвоишь жизнь птицы, её привычки. Возьмём глухаря: неприхотливая птица, кормится ветками сосны. В конце апреля, чувствуя приход весны, начинает токовать. Боже ты мой! — вдруг взмахнет руками Чапыгин, — что в апреле делается на опушке леса на токовищах! Чудо-расчудесное!

Озеро Утезеро. По берегу — избы, как маяки.

В озере расставлены жерлицы на щук.

В лучах утреннего солнца отсвечивают сосны шоколадными тонами. На противоположной стороне озера тянется холмистый кряж. «Сухое» прозывают его в наших местах. Кряж Сухое полукружием подступает к озеру. Ель и осина, сосна и лиственница густо разрослись по крутолобью Сухого, и кажется вот-вот сдвинется эта зелёная громадина и закроет собою озеро.

На звериной тропе поставил Никола Мокрый лесную избушку. Сюда раньше приходили на водопой лоси, а теперь лоси спукаются к воде по ту сторону янги, где застарелые мхи да кочки, поросшие голубикой и клюквой.

Необозримо тянутся леса во все стороны от Утезера.

В ту далекую июльскую ночь мы в утезерской рыбачьей избушке долго не спали. Неярко горел огарок свечки. Чапыгин читал нам то, что он вписывал в свою тетрадь.

Читал Чапыгин нам с Федором Чесноком о том, что белый лебедь плавает в заводи.— Лебедь белая жалостливо кричит, лебедят растеряла, о том, что у чайки тонкие-тонкие перья и крылья, как паруса, просвечиваются, и чайки, качаясь, извечно кричат одно и то же: Встречайте! Встречайте! А кого встречайте — неведомо! — Чапыгин читает, покачиваясь из стороны в сторону, чётко выговаривает каждое слово.

За Утезером поднимается солнце. Утренние лучи его настойчиво пробиваются через узкие щели избы. На полу куделя для пыжей. За избой, точно россыпь мелкого жемчуга, роса на луговине. Чапыгин потянулся и запел:

«Вот вспыхнуло утро, румянятся воды...»

...Попили чайку. Чапыгин нажарил на углях костра рыбы. Рыба горчила, но ели её мы с большим удовольствием.

Пора в дорогу. «Спасибо тебе, Утезеро!» — кланяется писатель в сторону озера.

— Надо с собакой ходить, — говорю я писателю.

— Оставил дома.

— Пошто так?

— С собакой много возни.

Чапыгин на уток ходил без собаки. У него была лайка приозёрная по кличке Бархатка. Увидит на озере выводок и даст знать об этом охотнику повизгиванием. Но у Алексея Павловича была и другая лайка Динго, которая умела плавать. В Усть-Моше Динго знали как редкую собаку, потому что она доставала из воды убитых уток.

Приозёрная лайка облает зверя, белку, поднимет глухаря, но она боится воды и заставить её плыть — наказание. Чапыгин сумел приучить своего Динго брать подбитую утку на воде.

...Тянули, ой как тянули на север писателя запахи лесных избушек, задумчивая луна, которая, вися над соснами матёрыми, льёт да льёт морошковый, не сравнить иначе, настой. Сильно тянуло Чапыгина в родное Приозёрье...

...Снова в пути. Озеро скрылось. Меняет свои краски лес. То он редеет и становится светло-зелёным, то поднимается над ним густая хмарь. Потом снова проступает просвет: вынырнет лощинка, полная солнца и улыбающихся осин и сосен. Вот и Иевлев ручей.

— Может быть отдохнём у Иевлева ручья? — говорит Чапыгин.

— Можно!

У Иевлева ручья стоит изба кашниковского лесника. В скобе торчит ухват, прикрывая дверь, который как бы говорит: «хозяина нет дома».

Заходим в избу. Пахнет кислым, табаком и рыбой. Я беру котелок и спускаюсь к ручью, чтобы набрать воды.

— Попьём, — соглашается Чапыгин.

Попив чаю, мы двинулись снова в путь, к Лужме — речке-невеличке.

Эту речку я хорошо знал, потому что ходил сюда ловить харьюсов.

Лужма, петляя по пожням, вдруг заворачивает и, останавливаясь, образует тихий плёс.

Тропа привела к Грязновской избе, что стоит на правом берегу Лужмы.

Смотришь на эту речку. Бежит она, камешки пересчитывает, в порожках ворчит, а в омутах вздыхает. Кроме харьюсов, другой рыбы в ней нет. Бор здесь величавый, не тронутый рукой человека, извечно настороженный. Ударишь по стволу — и эхо трижды повторит удар в бору.

Я нарубил сушняка. Чапыгин спустился к Лужме за водой. Вскоре весело замигала огоньками печурка и на таганке стал покачиваться котелок. Я сходил на «перекаты» и на искусственную мушку — липку, натаскал около десятка харьюсов.

— На уху, — показываю я улов Чапыгину.

Здесь в Грязновской избе я узнал о Калевале... Чапыгин рассказывал:

— Вот Вяйнемейнен настроил кантеле и заиграл. Вяйнемейнен играл так, что лес насторожился. Лось, подойдя к речке такой же, как наша Лужма, услышав игру на кантеле, поднял голову и вздохнул. Стоял лось на берегу речки и слушал, пока не стих кантеле. Вековечный Ильмаринен счастье сковал, а счастье это по-фински называется сампо. Понятно тебе, Федя, сампо?

Алексей Павлович рассказывает. Если встречается незнакомое слово, я переспрашиваю Чапыгина, прошу его объяснить это слово.

А когда Чапыгин говорил о родных местах, то всё обычное, которое я не замечал раньше, становилось значимым. Край, богатый морошкой, брусникой, токовищами глухариными, тебе представляется иным.

— Смотри, сосны в Приозёрье как обелиски (так называл их Чапыгин).

Я не понимал слова «обелиски», но я чувствовал в этом слове что-то величавое. Обелиск!

В те минувшие времена, когда и птицы, и зверя было достаточно, Чапыгин боролся с браконьерами, охранял природу, богатство Севера. В беседах с устьмошанами он не раз возвращался к теме об охране природы, охране птиц.

— Двух-трёх уток убил или глухарочек, — говорил он, — и ты нанёс урон — 12 птенчиков нет как нет. Собак в лес пускать не надо без времени. Собака бежит по тропам, носом всё живое и ползучее чувствует. Голодная собака рвёт на части молодняк, попавшийся на пути. И от этого боровой птицы становится меньше.

От речки Лужмы тропа стала еле заметна. Но вот и озеро Жаровое. В отличие от Утезера в нём в изобилии водится окунь. Чудно! Сюда приходят с Устьмоши любители лова окуней. Я неоднократно приходил на Жаровое за морошкой да черникой. Самолучшая морошка да черника у Жарового.

Подошли к озеру. Встретило нас озеро извечно тревожным шёпотом осины да приглушённым шумом сосен.

На сугоре избушка, срубленная из сушняка. Рядом потухший костёр и чадом покрытые таганы.

Лесная изба отражена в озере, вздрагивает своими очертаниями на воде. От Жарового к югу и востоку тянется кряж, поросший сосной, елью, осиной. В соседних речках Икса и Лужма весной вода бурлива, поднимется высоко-высоко, а на Жаровом весной спокойно. Только зверь в это время голодный бродит, особенно медведь.

У Жарового мы с Чапыгиным решили сделать ещё остановку с тем, чтобы завтра расстаться.

— Давай, паренёк, этот вечер я с тобой на Жаровом озере проведу. Завтра я на Сезу пойду один, а ты возвращайся домой.

Отполыхала за Жаровым заря, над водой сторожко поднималось солнце. На середине озера гребешки, которые переходят в лёгкие волны.

От Жарового озера до Сезы 10 вёрст. Там лесные тропы шире и людей проходит тропами больше — на людях веселее. А Сеза от Михалёво рукой подать, а там и Ундозеро. Ундозеро — крупное озеро, из него вытекает речка Ундоша, а Ундоша впадает в Кенозеро — тоже крупное озеро. Кенозеро родило реку Кену, а Кена-река впала в Онегу-матушку. Онега прямиком на север отходит от Лачеозера в Белое морюшко.

Я говорю всё это Чапыгину, а он оказывается знает местную географию и реки, и озёра.

— Так зачем же вам нужен был провожатый? — недоумевающе спрашиваю Чапыгина.

— Провожатый мне нужен для веселья, да чтобы по сухому пути провёл, а не янгой.

Крепко пожимая мне руку, он говорит:

— Спасибо тебе, землячок. Посуху прошли, ноги не промокли. Путь тебе знаком, каждую чапыжину знаешь!

— Может с тобой двинуться и мне на Сезу?

— Нет, шагай обратно, а я дойду до Сезы. От Жарового до Сезы — 10 вёрст.

Когда Чапыгин скрылся за поворотом тропы, я в догонку крикнул:

— Оле-ле-ле-ле! Эхо далеко разносило по сюзему это «оле-ле-ле!».

Я подавал голос, который должен служить для Чапыгина ориентиром. Остался один. Тоскливо что-то стало, как будто потерял близкого человека.

Алексей Павлович Чапыгин умер 21 октября 1937 года. Умер вдали от родных мест. Но его хорошо помнят устьмошане, те, которые в двадцатых годах приходили в Бураковскую и Федовскую школы на воскресные литературные чтения. Приходили герои его книг «По звериным тропам», «На лебяжьих озёрах», «Белый скит».

В Приозёрье каждую весну и каждое лето выходят на поля тракторы, автомашины и комбайны. Разнообразные отрасли хозяйства обслуживают электромоторы. В деревне Зашондомье, что на речке Шондома, возведена гидростанция.

В лесном Приозёрье механизированы животноводческие фермы.

Алексей Павлович Чапыгин родился 18 октября 1870 года, а 21 октября 1937 года умер; 67 лет — таков был его жизненный путь.

Алексея Павловича Чапыгина чтит наша Родина. Чапыгин — друг М. Горького и В. Короленко. На литературный путь его благословил впервые писатель Д. Григорович. В нём было много добродушия и какой-то непреодолимой страсти бродить по Северу. Это был великолепный знаток северного говора, замечательный фольклорист.

Алексей Павлович — мастер пейзажных зарисовок. Чапыгина тянуло на Онегу-реку. В летнюю пору он переключался с городской жизни на деревенскую. Писатель ходил по деревням, разбросанным по ту и другую стороны Онеги, вслушивался в извечный шум порогов на Онеге, смотрел на разбросанные брёвна по наволокам, покрытым тиной и ржавой от весенней воды осокой. Чапыгин любил приезжать в родные места, когда в разгаре был сплав леса, и когда от Онеги пахло сосновой корой, удивительно белёсым дымом костров лободыров (сплавщиков) да рыбой. Бывало, спустится он к Онеге, сядет на порог бани, что топится по-чёрному, и записывает всё, что видит. Таким был и останется в моей памяти Алексей Павлович — писатель и страстный охотник.

http://www.hunthouse.ru/news/na_ohotnichjej_trope_s_chapyginym_nachalo/2010-07-29-101

Ф. Емельянов