В дни 35-летия освобождения Ржева от фашистов я с группой ветеранов, освобождавших этот город, побывал на местах былых боёв нашей дивизии. В деревнях Пустошка и Ключики, местные жители Евгений Максимов, Михаил Михайлов и Валентин Зорин рассказали нам о подвиге солдата, о котором только и известно, что имя его было Алексей, что родом он из онежской деревеньки, там у него была девушка Зоя, что маму его звали Анна Ивановна. Вот и всё...

Понимаю, что по этим скупым приметам почти невозможно узнать фамилию Алексея. Но сердцу ведь не примажешь - надеется... А вдруг рассказ Е. Максимова, который я постарался записать дословно, попадётся на глаза Зое. А вдруг жива ещё Анна Ивановна... Всякое может быть...

фрагмент карты Сычевского района Смоленской области

Всю ночь шёл дождь, и всю ночь дедовская изба содрогалась от рёва машин: старинным Бельским трактом отступали войска. Заснул я лишь перед рассветом, а когда с трудом открыл глаза, то с удивлением обнаружил, что уже день, машины на большаке не ревут, а в избе у нас сидят несколько красноармейцев.

- Так как, бабушка? - спрашивает человек, в распахнутой шинели с малиновой суконной звездой на рукаве, и я вижу, как из-под этой шинели у него на груди блеснул эмалью орден. - Если мы понесём его на руках, не выдержит он…

Теперь я замечаю, о ком идёт разговор: прямо на полу на мокрой плащ-палатке лежит красноармеец.

- Что мы, ироды, что ли... - заплакала бабка Агафья, - присмотрим... Может, и мои двое вот так же где-то...

Человек со звездой на рукаве обнял бабку.

- Спасибо, мать! Останусь жив, в гости приеду. Жди!

Прошел день, другой. Дожди угомонились, осеннее солнце выглянуло из-за туч, и в его лучах кострами вспыхнули осины, стряхивая свой багрянец. По утрам морозным туманцем укутывались дали вокруг деревни. Бельский тракт как будто вымер. С того дня по нему не прошел ни один человек, не проехала ни одна машина. Война погромыхала где-то далеко на востоке от нашей Пустошки, и затихла, далеко отступили наши. Видно, поэтому и не вернулись артиллеристы за своим товарищем.

Бабкин постоялец, немного поправившийся за эти дни, пришелся нам, деревенской ребятне, по душе. Кудрявый, русый, со светло-голубыми глазами. Улыбался он очень ласково и при этом весело подмигивал. Иногда он вполголоса напевал песню: «На прощальный наш денечек я дарю тебе платочек. На платочке сини коймы, возьмешь в руки - меня вспомни...»

Звали его Алексей. Но себя он приказывал даже нам, ребятне, звать просто Лёшкой.

Прошло ещё несколько дней. Лёшка уже поднялся и прыгал по комнате на одной ноге. А однажды он позвал меня и попросил:

- Слушай, отыщи тележку, да созови ребят. Свезите меня родную мою посмотреть...

- Какую родную? - не понял я.

- Там узнаешь, - ответил Лёшка.

Ребят я собрал быстро. После того как у нас в избе появился раненый, авторитет мой среди друзей явно возрос. Тележка тоже нашлась.

- Везите, меня к роще! - приказал Лёшка.

В притихшей берёзовой роще за деревней стояла закиданная ветками большая пушка. Рядом лежали снаряды. Чуть подальше, в калиновой уреме, чернел тягач.

- Вот она, родимая! - весело сказал Лёшка. - От самой границы не расставались. Тягачишко подвёл: отказал мотор.

- Лёшка! Научи нас стрелять, - вдруг попросил мой дружок Валя Зорин.

Мы просто опешили от такой наглой, по нашему мнению, просьбе. А Лёшка, перестав петь свою песню про сини коймы, серьезно посмотрел на нас:

- Не получится, ребята. Вам даже снаряд не поднять. Гаубица, калибр 152 миллиметра...

Мы по очереди брались за снаряд, только никто не сумел стронуть его даже с места.

- Зря тужитесь, ребята. Здесь смекалка нужна. Ну-ка, раздобудьте козлы и доску пошире.

Вскоре мы притащили из чьего-то сарая доски и козлы, а Мишка Михайлов сбегал домой за гвоздями и молотком, и мы сколотили что-то вроде скамьи, на которую всей оравой вкатили по доске снаряды - семь штук. А восьмой вместе с Лёшкой вогнали в ствол. Лишь потом Лёшка позволил каждому прильнуть глазом к резиновому окуляру панорамы.

- Речку вижу! Яблоньку! И осина вся красная. А там, дальше, лес и деревня, - закричал Валя Зорин.

Лёшка грустно рассматривал перелески, щедро вызолоченные осенью, потом сказал:

- У нас тоже речка была...

Он опустился на «скамью», вытянул раненую ногу и достал из кармана гимнастерки фотокарточку. На фотокарточке была широкая река с застывшей лодкой, а в лодке сидела красивая девушка в сарафане с косами. Девушка, видно, была веселая - уж очень задорно смеялась она на карточке.

- Зовется эта реченька Онегой! - сказал Лёшка, и его весёлые глаза погрустнели. - По берегам у нас всё леса, леса. Деревенька моя у самой; реки, от нашего огорода стёжка к воде. Маманя моя, Анна Ивановна, наверное, сейчас пошла за водой.

Больше Лёшка ничего нам не рассказывал, а мы расспрашивать не стали. Так и сидели молча.

Вечером бабка Агафья подошла к Лёшке, призадумавшемуся у окна, и сунула дядькин старый пиджак да сатиновую синюю рубаху.

- Возьми вот... младшенького мово, Петьки! Сказывают, хвашист от города к нам идет.

Лёшка поднял на бабку глаза и твердо ответил:

- Спасибо, мать, только мне одежду нарком Тимошенко выдал, и менять её не имею права!

Утром, когда ко мне пришли Мишка Михайлов и Валька Зорин, в светёлку влетела бледная бабка и едва прошептала:

- Немцы...

Мы высыпали во двор: далеко-далеко, из Ключиков, под гору тянулась большая колонна.

- А ну, ребята, живо меня к пушке! - сиплым голосом приказал Лёшка.

Мы моментом примчали его в бор. Лёшка подскакал на одной ноге к пушке и, протирая рукавом панораму, запел:

- Ах, на последний наш денёчек...

Потом обернулся к нам, улыбнулся, как всегда, ласково и тихо сказал:

- Теперь, парни-ребята, что есть мочи... вы слышите! Что есть мочи - домой!

Но видя, что мы не двигаемся с места, Лёшка, будто взрослым, пожал нам руки и легонько толкнул в спину. Сдирая ноги о колючее жнивье, мы успели добежать, до первого сарая на краю деревни и, запалённо дыша, сва¬лились у ворот.

На повороте большака, у Горелого болота, показался маленький танк с крестом на броне. За ним шла тяжёлая автомашина с длиннющим кузовом, полным солдат. За машиной катили еще три танка, только были они больше, над их открытыми люками виднелись головы в шлёмах. Пешей колонны пока не было видно. В этот миг и содрогнулась земля, ворота сарая распахнулись и затворились, а когда дым с большака стало относить в сторону, мы увидели, что машины с солдатами не было, а первый танк стоял перевернутый - гусеницами вверх...

Потом выстрелы сотрясли землю ещё несколько раз подряд, но это уже стреляли немцы. И каждый раз хлопал сарай своими воротами...

Вечером пробрались мы с дедом Громом кустами по болоту к разбитой пушке. На измятой траве, широко раскинув руки, лежал Лёшка и смотрел открытыми глазами в небо. Впалые щёки его были черны от пороховой копоти. А кругом валялись окурки от чужих сигарет.

Никаких документов при Лёшке не оказалось. Нашли только в кармане гимнастерки носовой платок с синей каймой и розовыми вышитыми в уголке буквами «Зоя».

Молча, выкопали могилу, молча, опустили Лешку, накрыв его лицо дарёным платком. На свежий бугорок положили пучок лилово-розового вереска, что запоздало отцветал ещё здесь, в берёзовой роще.

...На Лёшкиной могиле и сейчас, в дни, когда над притихшими полянами стелется прощальный клич журавлей, вереск выкидывает лилово-розовые колокольца.

Б. Анохин

Кавалер ордена Славы, преподаватель Ивановского сельскохозяйственного института.

Правда Севера, 1978.07.05

Б. Анохин