Он пишет мало, два-три рассказика в год. В литературном мире его знают, хотя никто по-настоящему не помнит его фамилии – Чаплыгин или Чапыгин. Критики и рецензенты глядят на него холодно, гордо, а то просто вовсе не замечают – какой-то начинающий из мастеровых, мужиковатый, лет сорока. Рассказов из жизни городской бедноты набралось десятка полтора, он подыскивает издателя.

Двое издателей ему сказали: «Воздержимся».

Третий сказал: «Подождём-с».

Четвёртый решил подумать...

Он ещё не бросает работы в живописной мастерской, но большую часть дня проводит, как ему вздумается – ни дома, ни в мастерской, а у своих приятелей, знакомых или в музеях и театре. Он тщательно собирает всё, что ему нужно как писателю. Память его изумительна. Стоит ему прочитать два раза любое стихотворение, – и он навсегда его запомнит от первой строчки до последней. Случалось даже так, что, прослушав какую-нибудь оперу, он мог тотчас пропеть её целиком, только голоса у него никакого нет. Бывало, запоёт песню «варяжского гостя», и кажется, что поёт какая-то древняя старуха. А петь он любил, особенно в лесной избе после охоты, когда каплет с крыши, а в избе ярко пылает каменка.

Мне вспоминается петербургское лето, сборы в деревню, мы с Алексеем Павловичем ходили по оружейным магазинам, покупали всё необходимое для охоты, а главным образом приглядывались к новинкам.

В магазине «Общества охотников» купили охотничий рог, понравившийся Чапыгину тем, что был лёгок и звучен.

– Хорош, – сказал он, – это подарок Рыжке и Кузьке. Марья пишет: волки собачек, слава богу, ещё не съели, а ты, Олёша, привези мне плат да кофию к празднику. Кофейница, – он изобразил свою мачеху Марью, кофейницу.

Приказчик, улыбаясь, смотрел на него, потом предложил новинку: свечи от комаров.

– Смотри-ка, свечи, – с комическим удивлением оглянулся на меня Чапыгин. – Взять, что ли? Комары нас здорово донимают в лесных избах. От дыма забьются, подлецы, в щель, а потом вылезают. Ладно, возьмём свечей. Попробуем новое средство, я плачу.

Денег у него тогда было довольно. Он получил аванс из «Русской мысли», где начинали печатать его «Белый скит», да издал выгодно книгу рассказов и считал себя богачом. На нём был новый костюм, модный галстук, на голове панама, казацкие усы слегка подстрижены. Приземистая его фигура казалась круглее, пышнее, чем всегда. Когда мы вышли из магазина, он остановился, вынул из жилетного кармана часы, на этих днях только купленные за двенадцать рублей, и сказал довольным тоном (забывая, что он уже говорил мне об этом):

– Замечательный ход у часов, а те, старые, продал Юревичу за три рубля. Ну вот ещё что: зайди ко мне, посмотри, какой я чемодан купил.

Я пришёл к нему утром, в день отъезда. Жил он в ту пору на Гребецкой улице, в деревянном домишке, занимал комнату в квартире какого-то артельщика. О доме этом отзывался так: «Хоромы кривые, сени лубяные, слуги босые, спаси бог, шатнёт ветер – и всё повалится».

Маленькая комната с одним окном, бедно обставленная, напоминающая жильё старого студента, мне была знакома. Здесь по субботам у него собирались приятели, с которыми он любил провести вечер, любил читать им свои произведения до печати, но обыкновенно субботники эти начинались с шутейных разговоров – на них Чапыгин был большой мастер.

Придя к нему утром в день отъезда в деревню, я удивился беспорядку в его комнате. Все закупленные в дорогу вещи валялись где попало. Алексей Павлович, стоя на коленях, возился со своим новым чемоданом.

– Что ж такое случилось? – спросил я.

– Что случилось? Беда невелика, да видишь, всё переделываю... Посмотрел я на рыночную работу и давай ломать...

– Но мы опоздаем на поезд, когда ты соберёшь свой чемодан.

Он вытер пот с лица, взглянул на часы.

– Поспешим, так не опоздаем, хочется сделать...

Я принялся помогать. Работали долго. Время ещё было в запасе, но, когда кончили, оглянулись, до отхода поезда оставалось не более двух часов, уже обоим казалось, что никак на поезд не поспеть. На наше счастье, извозчик попался лихой и выручил нас.

Когда сели в вагон, Алексей Павлович отдышался и, хлопнув по чемодану, сказал:

– Ну, чёрт с ним, зато теперь вещь, а не хлам, ладно...

В то время, когда я с ним познакомился, он жил очень скромно, даже бедно. Впрочем, он был доволен своим небольшим литературным заработком и спокойно, уверенно шёл к своей цели.

Любил искусство и сторонился того, что могло нарушить, смутить налаженность его души, души художника, поэта; весь строй жизни именно был такой: зимой в городе любимые занятия, развлечения, интересные знакомства; летом – сказочный мир Севера; сумрачные леса, охотничьи тропы, живописные олонецкие деревни и погосты, светлые воды рек и озёр – всё это постоянно поддерживало огонёк поэтического настроения. Особенно он любил деревню, где жил обыкновенно три-четыре месяца каждое лето. Лучшие его произведения зародились там, на родине, под шум вековечных сосен, под крик желны на живописной сыри низин и в тихие очаровательные белые ночи, когда сонно скрипит коростель в густой ржи, облитой медвяной росой, и золотистый свет зари теплится на мшистых крышах изб.

Жизнь северных мужиков была несколько своеобразнее, разностороннее жизни мужиков других областей России, но Чапыгин и не думал идеализировать её, как это непременно сделали бы народники. В его произведениях – «Белый скит», «Лесной пестун», «Бегун», «На лебяжьих озёрах» – явно сквозит глубокое чувство неприязни к кулацкой верхушке деревни.

Я заговаривал с ним об истоках его творчества, духе и манере письма, но он говорил об этом скупо, только один раз сказал:

– Я, друг мой, не беру материал в таком разрезе, где на первый план выдвигается навязчивый психологический анализ, это мне не нужно, у меня другой приём, – и тотчас начал говорить о том, что такой-то похвалил его рассказ, другой ещё более похвалил.

В деревню мы приехали в конце июня, как раз к началу охоты. Чапыгин, отдохнув с дороги, пришёл ко мне. Был праздник, народ толпился на улице.

– Ага, опять приехал, – говорили мужики, завидев невысокую, плотную фигуру писателя в болотных сапогах, в кожаной куртке.

Он остановился, здороваясь со знакомыми мужиками. Кто-то спросил, каково ему живётся на Зяблом ручье, возле мельницы, небось, она шумит?

– Шумит. Жернова по воде плавают. – И он рассказал смешную сказочку про мельника. Мужики хохотали до слёз.

Вообще он был большой мастер рассказывать забавные истории.

У меня он застал охотника, известного Шарапа. С него, кажется, он писал своего Афоньку Креня. Шарап был большой, рыжий, очень сильный человек, грамотный и бывалый. Я ему как-то дал прочесть рассказ Чапыгина «Бегун». Шарап прочитал не отрываясь, в один присест, и я видел: его что-то поразило.

Когда Чапыгин вошёл в избу, Шарап лежал на лавке, раскинув свои могучие руки, и грозил кого-то зарезать. Он был пьян и мрачен.

– Это кто пришёл? – сказал он, вскинув на Чапыгина глаза. – А-а, писатель. Тоже надо зарезать, ей-богу...

Чапыгин, зная Шарапа, весело рассмеялся, потрогал его за руку.

– Завидую я, Степаныч, твоим рукам, такие ручищи... Ну а за что меня резать хочешь?

– За дело! Обиду ты мне большую нанёс, горчайшую, – Шарап пошевелился, лавка заскрипела под ним. – Как же ты пишешь, – продолжал он плачущим голосом, – как ты пишешь, что какой-то пастушонок кучупатый, шалый человек, Ромаху убил, богатыря Ромаху? Так нельзя...

– А тебе жаль Ромаху? – спросил Чапыгин. – Ну, это вымысел, так было нужно.

– Нет, врёшь, что-то тут не так, – упрямо говорил Шарап. – Не так, а всё-таки и хорошо. Там у тебя кажинный кустик блестит. Я всё помню.

Немного погодя Шарап поднялся с лавки, покряхтел, встряхнулся и подсел к нам, разговорился, пообещал принести Чапыгину морошки и сводить к Жаровому озеру, где много рябчиков.

Мы застали здесь конец июня, самый аромат лета, душистые, светлые ночи, цветение воды в реках и озёрах, когда смолью течёт лес, когда свежи травы; далеко видны в полях изломы мягких дорог. Над речками трещат синие стрекозы, а по росистым межам с самого раннего утра жужжат дикие пчёлы.

Вот мы сидим поздним вечером на высоком берегу реки у огня и жарим зайца, поджидаем гостей.

Солнце зашло давно, но ещё светло. Горизонт затянут дымом – где-то горел лес. За рекой, над затихшей деревней стоит полный месяц, отражаясь светлым снопом в струях речной воды. Тихо плывут брёвна, их много у берега и кругом островка на отмели.

Через овраг, где белеет пар, быстро идёт какой-то человек, весело посвистывая.

– Это Никиша, – говорит Чапыгин, вглядываясь. – Я посылал его сниматься к Петру Викторовичу.

К нам подходит сухой красивый мужик лет сорока, один из героев Чапыгина, описанный им в «Заломе». Он бросает вверх фуражку, затем, ловко подхватив её, садится возле меня к костру, с необыкновенной живостью сыплет прибаутки:

– Где огонёк, там сват и куманёк. У свата чарка, у кума вина кварта. Ну, вижу, заговенье у вас, мясоед, а я давно пощусь, к вам примощусь, – он весело подмигивает Чапыгину. – Был у глазастого, снялся, день потерял, плати подёнщину, свет Павлович.

Чапыгин посмеивается да отшучивается. Ему нравится этот деревенский бобыль, гонщик брёвен, балагур, бражник, любимец бурлацких артелей, о котором степенные мужики говорили так:

– Бес озорной, шалит весь век, известное дело, – Никиша ещё только родился, горшок солодяги съел.

Никиша кивает головой на белую церковь, виднеющуюся вдали, и говорит:

– Завтра надо попа звать, ребёнка крестить, понимаешь, свет Павлович.

– Понимаю, это значит: ребята твои, а расходы мои.

– Заработано, – настаивает Никиша. – Зря я для тебя снимался? Для чего тебе о пустяках толковать: расходы, расходы... У меня расход – что у Троицкого монастыря, а доход – что у репной пустыни. Ну, ладно, я тебе ещё покажу, как на брёвнах езжу, посмотри.

Никиша вскакивает и быстро спускается к реке показать своё искусство. Через минуту он плывёт, стоя на бревне, размахивает колышком, забираясь на ширь реки.

Чапыгин любуется, говорит как бы про себя:

– Ты знаешь, что такое заломы в порогах? Это горы брёвен. Там Никиша незаменим. Никто лучше его не умеет снять залом.

Мы ходили, обыкновенно, далеко в лес на охоту, вёрст за тридцать и дальше. Я пришёл к нему утром, он уже дожидается. Стоит на крыльце в болотных сапогах, в рядовке, поглаживает охотничий рог, время от времени трубит: Кузька куда-то утянулся, должно быть, за утками по ручью – не дозовёшься...

В избе самовар на столе, на лавке охотничья сумка, винтовка. Марья, мачеха Чапыгина, вынимает из печи хлебы. Стряпуха она неумелая, Чапыгин называет её хлебы «кошельками», учит, как нужно готовить тесто... Уток, тетеревей он жарит сам. Когда он занимается этим делом, приходят старухи, бабы, все хотят попробовать летучего мяска, жареного. Так как он немного сведущ в медицине и наивно верит, будто он что-то знает, к нему заходят больные за советами. Он терпеливо, даже с интересом, выслушивает историю болезни, потом долго толкует о том, что такое человеческий организм, какие существуют средства от той или иной болезни, наконец, посоветует больному какой-нибудь домашний способ лечения, и оба довольны, оба искренно верят в благодетельную медицину.

Мне всегда казалось, что ходьба в лес, охота были для него лишь времяпрепровождением, полезной прогулкой. Он не был страстным охотником, который способен претерпеть какие угодно лишения, только бы найти зверя или птицу. Правда, иногда это бывало и с ним, он легко поддавался влиянию более порывистого охотника и тогда ни перед чем не останавливался. Я помню, мы пробирались чащей к речке Лужме. Я был впереди. Вдруг зло залаяли собаки за речкой. Я закричал:

– Смотри, Павлыч, собаки медведя взяли, бежим! – И я пустился на гладь к переходу, устроенному сенокосниками.

Чапыгин пролез чрез чащу и, не видя меня, кинулся прямо в речку без всякого перехода, ушёл в неё чуть не с головой, проворно выбрался на другой берег и поспел к собакам в одно время со мной, весь мокрый, запыхавшийся. Но оказалось: я ошибся – собаки остановили не медведя, а барсука, уйти в нору он не мог. Мы его без труда застрелили.

В этот день мы поохотились ещё на уток и пошли к избе деда Чапыгина – Романа Петушкова, куда заходили только мы да ещё один охотник, Иван Петрович Худяков. Изба стояла в таком густом ельнике, что не увидишь её, пока не подойдёшь совсем близко. Мы то и дело перелезали через бурелом, давили ногами чернику, пинали красные грибы, отмахивались от комаров, глядели вперёд. Но вот и изба на бугре – тёмная, старая; крыша, починенная Иваном Петровичем.

Мы повесили на длинные спицы под крышей сумки, ружья и некоторое время отдыхали. Чапыгин устал, это было видно по его лицу, но немного погодя, когда мы, вымывшись в низине свежей водой, сидели у ярко пылавшего костра и вспоминали наши приключения, усталости уже не было, чувствовалась только лёгкая истома в теле. Чапыгин казался мне моложе, веселее, добрее, чем всегда. Он рассказывал о своей поездке в Болгарию – рассказывал, как всегда, с юмористическим оттенком. Я спросил, почему он рассказывает совсем не так, как пишет. Пишет он мрачно и любит это письмо.

– Должно быть, у меня две души, – сказал он улыбаясь и заговорил о том, что построит у Зяблого ручья курную избу из смолистого сушника, будет в ней писать романы и слушать былины стариков.

Утром мы неожиданно встретили Шарапа на торной тропе в бору. Он охотился на тетеревей, было слышно, как в стороне звонко лаяли его собаки. – Эх, жалко, постоять с вами некогда, – сказал он, – время горячее. – Протянул Чапыгину свою большую руку и кивнул головой: – Приходите в гости ко мне. Ещё скажу: я теперь знаю, кто такой Ромаха, – это твой дед Петушков. Да, здорово придумано. Хочу читать всё, что ты написал, смотри не забудь. – Он торопливо ушёл.

Чапыгин, улыбаясь, проводил взглядом большую фигуру охотника и тихо сказал:

– Любопытный мужик; ай да Крень, читателем стал.

Шарап, кажется, был в ту пору единственным читателем Чапыгина в деревне, других я не знал.

Спустя несколько лет Чапыгин прославился у себя на родине, но только не писательской деятельностью. Во время Гражданской войны он, живя в деревне, занялся от безделья выделкой овчин. Мужики скоро оценили в нём искусного мастера. Когда Чапыгин написал «Разина» и приехал в деревню, его спрашивали чуть не на каждом шагу:

– Теперь что... при других делах? Овчин уже не делаешь? Такой был мастер и вдруг...

Впрочем, мужики говорили это шутя, они любили Чапыгина.

В годы Гражданской войны он жил в деревне, и литературные занятия оставил вовсе. Нужно было как-то существовать, кормиться, и он занялся выделкой овчин. Позднее он выделывал и кожи, только эта работа была сложнее, хлопотливее, чем выделка овчин, и он не брал кож на дом, а мужики сами, по его указаниям, занимались кожами. Обыкновенно он сам приходил к мужику, который начинал выделывать кожу, приспособив для этой цели колоду или бочку, учил, когда надо класть дуб, муку, как сводить шерсть и так далее. Мужики платили ему за работу хлебом, яйцами, молоком.

В конце 1922 года что-то удалось напечатать в журнале «Красная новь», оттуда выслали ему несколько миллионов. На радостях он пошёл по деревням с мешком за плечами собирать с мужиков долги за овчины и кожи и всем смеясь говорил:

– Вот как миллионеры ходят, денег у меня теперь больше, чем в уездном казначействе.

Мужики сочувственно поддакивали, советовали жениться, находили невест с хорошим приданым, с домом, коровой и полным хозяйством. И в самом деле, ему уже за пятьдесят, а всё ещё не женат, притом человек крепкий, моложавый, весёлый, да ещё такой мастер...

Он же вдруг прекратил выделку кож, снова занялся литературой и вскоре уехал в Ленинград (тогда ещё Петроград).

Начинается последний, самый яркий и мощный период его литературной деятельности. Его потянуло к истории России, революционным движениям народа. Он по-прежнему писал мелкие рассказы, но в то же время работал, собирая материал в библиотеке Академии наук. Когда он начал собирать материал, у него ещё в мыслях не было писать о Разине. Вначале он занимался пятнадцатым и шестнадцатым веками. Очень интересовался старым Новгородом, потом натолкнулся на дело разинцев, и мало-помалу оно овладело им.

Между прочим, нужно сказать, что роман свой «Разин Степан» он начал писать без заранее составленного плана, а так, просто по наитию; только потом, когда роман потребовал тщательного изучения документов, Чапыгин с изумительной усидчивостью и добросовестностью взялся за материалы.

Писание романа, творчество шло рядом с изучением материала, и он был упоён тем и другим. Я никогда не видал его более деятельным, более счастливым, вдохновенным, чем в это время. Он перетащил меня жить в тот же дом по улице Литераторов, где жил сам в то время, и я был невольным свидетелем всей его жизни и деятельности за последние тринадцать лет. Это был самый счастливый период его жизни, и недаром он говаривал про себя, что живёт с каждым годом лучше.

У него была слабость, которая не всякому могла понравиться. Он чрезмерно любил то, что его окружало, любил свои вещи и те, что делал сам. Всякая приобретённая им вещь, раз она попадала в его комнату, становилась совершенством, и каждый гость должен был воздать ей похвалу.

Помню, я пришёл к нему, когда он только что занял комнату в доме на улице Литераторов. Мне пришлось выслушать длинную историю о том, как он нашёл эту комнату, как ремонтировал пол, как печник Лука делал ему печку с перекидной трубой и, наконец, как он доволен. И правда, он, живя в городе, никогда не занимал такой комнаты, какая была теперь. «А главное – тишина», – говорил он, принимаясь щепать лучину из сухого полена.

Вскоре он затопил свою обожаемую печку, весело зашумело в трубе, запахло дымком. Мы сели рядом перед огнём, и обоим нам казалось, что мы сидим, как бывало, перед каменкой в лесной избе.

– Вот собираю материал, только ещё не знаю, что выйдет, – сказал он. – Язык старой Руси постигаю. Ты послушай, как писали. – Он, закурив трубку, взял со стола том исторических актов и прочитал челобитную монахов (каких – не помню) царю Алексею Михайловичу.

Читал ещё грамоты воевод, много говорил о старой Руси, и я видел, что он готовится к исторической работе.

«Разина» писал он с увлечением – писал, как всегда, по ночам, и роман удавался. Такими яркими, сочными выходили из-под пера сцены этого большого полотна, что редко-редко требовались какие-нибудь переделки или дополнения.

Жил он в ту пору так: утром долго спал после ночной работы, вставал часов в одиннадцать, непременно затоплял печку, потом шёл на кухню за кипятком, ставил чайник на маленькую плиту, что над топкой в печке. В двенадцатом часу появлялись гости, так как принимал он гостей только утром.

Посидев с гостями, он шёл навестить кого-нибудь из своих многочисленных знакомых и возвращался домой в шестом часу. Обед нам готовила уборщица дома, в то же время исполнявшая и обязанности дворника, Евдокия Яковлевна. Обедали на кухне, после обеда Чапыгин опять куда-нибудь уходил. Часов с девяти-десяти вечера он принимался за дело.

Снова топилась печка, снова шумело в трубе, пахло дымом, кипел чайник на плите, комната нагревалась. Попив чаю, он садился работать на всю ночь. Впрочем, нередко он работал и днём, и в вечерние часы. Отдыхал он за другой работой, не требующей умственного напряжения: переплетал книги, ремонтировал мебель, иногда играл с кем-нибудь в шахматы.

После издания «Разина», когда у него стало больше средств, он начал обставлять свою комнату старинной мебелью, но покупал, обыкновенно, лишь мебель полуразбитую, какое-нибудь ободранное кресло, облупленный шкаф, стол. Как только привозил свои покупки, тотчас начинал их реставрировать, не жалея на это времени.

Однажды он купил три ободранных кресла красного дерева и позвал меня посмотреть покупки и посоветоваться насчёт обивки кресел.

– Штофу, что ли, купить?

Я сказал, что малиновый штоф был бы хорош, и даже лучше обить кресла голубым. На второй день я увидел такую картину: вся комната Алексея Павловича была устлана поповскими ризами. Рослый волосатый старик ползал по ризам и, крестясь и бормоча что-то, срезал нашитые на ризах кресты.

– Вот обивку человек принёс для кресел, – объяснил Чапыгин. – Хорошая парча, старинная.

Потом он, сияющий, показал мне письмо Горького из Сорренто. Письмо было чрезвычайно лестное для Чапыгина. Горький, восторженно отзываясь о «Разине», удивлялся мастерству писателя и его знаниям. Алексей Максимович писал свои отзывы, когда роман печатался в журнале «Красная новь». Узнав, что Чапыгин не думает описывать казнь Разина (так было по замыслу автора вначале), он настойчиво советовал довести роман до конца. Чапыгин послушался и написал последние сцены – конец Разина.

Он по-прежнему ездил каждое лето в деревню и там, лет девять назад, построил для себя избу у Зяблого ручья, только не курную, как мечтал когда-то.

На охоту ходил уже реже, чем в молодости, больше всего проводил время в разговоре с деревенскими приятелями. Писал мало, разве только в дождливую погоду.

Между прочим, в деревне он начал писать «Гулящих людей» и увлёкся этой работой.

Я тоже был тогда в деревне, и мы часто бывали друг у друга. По старой памяти ходили на охоту, и чаще всего к Петушковой избе. Как только я приходил, Алексей Павлович сейчас же затевал соревнование со мной по стрельбе из своей мелкокалиберной винтовки, а потом, за чаем, читал мне написанное им за последние дни. Сидели мы в большой комнате с чистым, хорошо набранным потолком и полом, пахнущими смолой стенами. В открытое окно лился запах ржаного поля, слышны были журчание Зяблого ручья и тихий гомон птиц в густых порослях ольшатника.

Прослушав начало «Гулящих людей», я захотел узнать сюжет романа и притом сказал, что главный герой произведения не историческое лицо, и это снижает интерес к произведению.

Алексей Павлович согласился со мной, но в то же время вовсе не хотел изменять своему замыслу. Народ, безвестные народные герои-революционеры занимали его в то время. Он верил, что этот, его последний, роман удастся, как всё ему удавалось.

Шестидесяти пяти лет он работал, как юноша, и до конца своей жизни был молод душой. Это был человек огромной жизненной силы.

Черноков, Михаил Васильевич. Избранные произведения (сборник) / Михаил Черноков ; (авт. вступ. ст. : Е. Ш. Галимова ; сост. : Л. Е. Каршина; Е. Ш. Галимова) ; Гос. бюджет. учреждение культуры Арханг. обл. «Арханг. обл. науч. ордена “Знак Почёта” б-ка им. Н. А. Добролюбова». — Архангельск : Правда Севера, 2016. С. 420-428.

Полную версию сборника читайте здесь:

http://webirbis.aonb.ru/irbisdoc/kr/2017/17kp120/

Портрет А. П. Чапыгина - из журнала "Известия Общества изучения Олонецкой губернии", 1915.

Портрет М. В. Чернокова - из книги Н. А. Макарова "Земля Плесецкая" (2-е изд., доп. и испр.) - Архангельск, 2002.

На остальных фотографиях - просторы Усть-Моши - родной край Чапыгина и Чернокова.

Фото - И. Л., 2018, 2020.

Михаил Черноков