Предисловие от редакторов альманаха

Данная публикация предоставлена Юлием Ивановичем Васильевским родившимся в 1928 году в г. Онега в учительской семье. Через два года семья переехала сначала в Карелию, а затем в Мурманскую область. В апреле 1940 года, его отца, Ивана Аркадьевича Васильевского, арестовали. Во время обыска сотрудники НКВД за картиной, висевшей на стене, обнаружили письмо в виде свёртка, написанное Иваном Аркадьевичем за несколько дней до ареста, которое приобщили к «делу». О чём было это письмо и кому адресовано, сотрудники НКВД не сообщили, и не дали прочесть родным. Осенью 1940 года Иван Аркадьевич Васильевский был осуждён и расстрелян. Реабилитирован посмертно в 1958 г.

Юлий Иванович приложил все усилия для реабилитации своего отца. В процессе изучения материалов, связанных с его арестом, в «деле» он обнаружил то самое письмо, найденное при обыске. Это было письменное обращение Ивана Аркадьевича к родственникам и всем, кто знал его по многолетней работе. Письмо это он писал по ночам, при свете керосиновой лампы, и назвал его «Моя жизнь».

Моя жизнь

Всё, что я хочу на этих листах написать, есть не плод измышлений, а моя настоящая жизнь и действительность. Чтобы потом сказать – была ли она бессмысленная или в ней была целеустремленность. Одним словом - кто поинтересуется тем, что я пишу, сказал бы своё слово, оценил бы и сказал зря жил на свете этот человек или нет. (На фото: Иван Аркадьевич Васильевский в молодые годы).

Родился я в 1897 г. в д. Подпорожье, Онежского района, Архангельской области в семье священника. Я был третьим ребенком. В 1902 году мой отец умер. О причине его смерти я ничего не знаю. Говорят, он умер от запоя. В памяти моей сохранилось, как он бил мать, пьяный стащил меня с печи и бросил в угол, в лохань за то, что я сумел разобрать карманные часы и не сумел собрать. Ещё помню, что я боялся «цыган». Когда его выносили из дома хоронить, я поджёг его подрясник, висевший на улице. Потом мать уехала, взяв с собой нас троих, в д. Клещево к своему отцу и матери, а для меня они были дедушка и бабушка. Дедушка скоро умер. Я стал ходить в школу. Бабушка была строгая, но она, несмотря на все мои шалости, любила меня. Не била. Давала часто гостинцы. Школу окончил я с похвальным листом. В 1907 меня увезли в Архангельск в духовное училище, где учился 4 года. Читая Помяловского «Очерки бурсы» вспоминаешь, как действительно шло обучение в этом училище. Разница только та, что у нас розог не было. В карцере мне тоже пришлось сидеть за то, что подушкой бросил в надзирателя, да за игру в очко. Я жил в общежитии и был казённокоштным, так как материальное положение матери было неважное. Отец капитала не нажил, чтобы ей жить. Пенсия ей за отца была маленькая, и она всё шила людям одежду. Посылала она раз в год на пасху 1-2 рубля. В этом училище я пристрастился к пению и музыке. Научили петь по нотам и играть на балалайке.

Брат мой Николай тоже учился здесь же; но не захотел, пошёл «на выключку» - он дал в ухо надзирателю, и на другой день его исключили из 4-го класса. Потом он поступил (неразборчиво). А я доучился в училище и перешел в 1911/12 г. в семинарию. Тут уже передо мной стал вопрос – кем мне быть?

Увлекаясь музыкой, я поступил в семинарии в духовой оркестр. Играл сначала на барабане, потом учился на альтгорне и на кларнете. Моей мечтой было стать музыкантом, писать ноты и я думал, закончу 4 класса семинарии и попаду куда-нибудь в консерваторию. Но свою мечту выполнить не удалось. Империалистическая война была в разгаре, когда я кончал 4 класс. Выйти из него - значит возьмут в солдаты, на льготу какую-нибудь надеяться было нельзя и решил продолжать ученье, надеясь что и потом, может в крайнем случае по окончании семинарии, можно было и поступить учителем. В попы идти моды не было. За последние 2 года 1915 и 1916, были только 2 попа. Из наших ребят никто не думал заниматься поповскими песнями. Сначала и здесь я был принят на казённое содержание, но за «хорошие поступки» переведён на полуказённое, а потом и совсем. И понятно остался в долгу на сумму около 200 рублей, которые я был должен потом погасить. Чтобы содержать себя я занимался перепиской нот для хоров и сам управлял хором. Мать, правда, посылала рубля по 2-3 раза 2 в год, обычно перед Пасхой и перед Рождеством. «Хорошие поступки» - научился курить, пиво пить, уходил в город без разрешения, грубил начальству. За всю учёбу в семинарии было только за одну четверть учебного года поведение 5-, больше 4, 3 и однажды даже 2 с ½. Во бога я не верил, но не восставал против его. В церковь ходил, пел на клиросе, управлял хором и считал, что всё же лучше быть на клиросе, чем стоять в линейку как болван и отбивать поклоны. На клиросе можно было и книжку читать и даже просто сесть на пол и сидеть. Одним словом, семинария воспитала из меня человека не особенно религиозного, вернее, помогла разобраться в этих вопросах, и сделала из меня атеиста. Читать революционную литературу запрещалось, за этим строго следили. Ходили разговоры, что раньше в 1906-1907 годах здесь были семинарские бунты, и многие семинаристы были исключены. В наше время такой работы не было развернуто широко, но кружок был, и руководил им, помнится Попов Андрей. Его исключили. Шёл 1917 год - я учился уже в 6 классе. Интересовались событиями. Но газеты в семинарии давались только церковные, вроде «Колокол» и ещё каких то. «Большевики», «меньшевики», Керенский и др. слова произносились постоянно; но понять смысл происходящего, разобраться в этом - не было людей. Я почувствовал хорошо, что большевики не любят попов, богачей, поповских сынков. Что против царя они идут, это было несомненно ясно, за то чтобы лучше жилось рабочим, крестьянам. Но и меньшевики тоже шли против царя. Одним словом, я не представлял, не понимал, по настоящему, что происходит и происходило. Думалось, что жить должно быть не хуже, а лучше. Кто был Ленин - до этого я ничего не знал, но тут понятно было, что он идёт за рабочих и крестьян. Вот всё, что я мог знать, даже когда наступил 1918 год. Слово революция будоражило нас, мы тоже поставили перед начальством вопрос об ученических организациях, и их правах, например - требовали участия представителей учащихся на педагогическом совете. Требовали лучшего питания. Это закончилось демонстрацией в семинарии против начальства, которое требования отвергло, но всё же некоторую уступку сделало - экзаменов не было. Кончив семинарию и получив свидетельство, я поехал домой к матери в д. Клещево Онежского района. Бабушки уже тогда не было. Она умерла уже в 1909 или 1910 году. Теперь надо работать. Приходится поступать учителем - это лучшая работа. Но куда? Подал заявление в г. Онегу, тогда там были совет депутатов и отдел народного образования. Летом же и получил ответ, что можно поступить, но надо предоставить свидетельство об образовании. Тут произошли события. Интервенты заняли Онегу, а красные партизаны отступали по р. Онега. Происходило что-то непонятное. То белые шли мимо, то красногвардейцы. В Клещеве постоянно были собрания крестьян - на них шла агитация, что надо делать, организовывались отряды, кто уходил к белым, кто к красным. Я не понимал что мне делать. Но всё же чувствовал, что раз поднялся весь народ, то значит победит он - народ. Мне надо быть с ними. Я думал, что это скоро пройдёт и всё равно я буду учителем.

Но меня мучил только один вопрос - я поповский сын, а большевики их не любят, дадут они мне работать или нет. В этой нерешительности я и находился, а между тем белые заняли город Онегу и по реке всё место до Вазенец. Наша деревня была на стороне большевиков. Тут поднялась эпидемия «испанки» и начала косить народ. Ужас что было, по 10 человек в день хоронили самых цветущих, здоровых людей. Поехал я проведать в Пиялу и повидаться с учительницей А.П.К. с которой я имел сердечную связь. И там сам свалился. Но как-то прошло. Тут я встретился с двумя человеками, одного я знал, это из д. Кутованги - сын мельника, а другой пожилой, направляются в г. Онегу на работу. Я спрашиваю, а как вы попадете? Ведь тут фронт. А обойдём лесом. И я подумал - не пойти ли мне вместе с ними. Пойдем вместе - предложил Бахматов. И я, собравшись наскоро, решил пойти вместе с ними. Шли ночью глубоким лесом день, ночевали в лесу и на другой день вышли к деревне, километрах в 6 от Чекуева. Нас заметили и не успели мы чаю попить, как пришли военные и нас задержали. Утром увезли в Чекуево и нас там допросили. Оказалось, что мы попали в руки к белым, к командиру добровольческого отряда. Командир оказался хорошо знакомый Бахматову, из его же деревни, у нас спрашивали о том, сколько красных на той стороне, но мы ничего не знали, так как теми деревнями не проходили, а шли лесом прямо из Пиялы (от Чекуева километров 30). Нас не задержали и дали пропуск идти дальше. Пешком мы добрались до г. Онеги. Там была Земская управа. Тут мы разошлись. Я получил из отдела Народного Образования назначение учителем в Макарьинскую школу. Пошел обратно, потом в деревню Макарскую, чтобы договориться о помещении школы, своей квартиры и начале ученья. В это время белые уже продвинулись дальше вверх по реке Онеге и заняли Клещево. Съездил до Клещево, захватил кое-какие принадлежности, одежду и на лодке спустился к Макарьино. Начал ученье же в октябре. Школа небольшая, во всех 3-х отделеньях её было 12-13 человек. Деревня сама находилась в 3 километрах от тракта и д. Устькожа, в которой находилось сельское управление.

Поместился у гр. Анны Петровны Авдеевой вверху. Начал учить ребят. Никого знакомых. Скучно. Сидишь один и книги читаешь. Чем заняться? Стал знакомиться с молодыми ребятами. Братья Поповы Василий и, не помню как другого звали. Ходили в Устькожу на вечерки. Познакомился с учительницей в Устькоже - Знаменской О., с девушками. Решили поставить спектакль. Готовились - я был за режиссера и гримера. Пьеса была: «Не так живи как хочется» - потом добавили «бедность не порок». Ездили в другую деревню ставить - как в д. Корельское. Время пошло живее. И всё бы было хорошо, если бы не злополучный факт. В один из вечеров, примерно, в конце октября или в ноябре, не помню теперь точно, открывается дверь в комнату и на пороге появляется фигура военного человека. Что это? Зачем? Мною овладел некоторый испуг. Но этот человек проходит и уже теперь не помню, как он завёл разговор со мной, но примерно в таком роде: отрекомендовался, что он лейтенант и пришёл сюда по рекомендации, не помню сказал ли по чьей, но у меня мысль одна осталась, что вероятно рекомендовал меня Граников Костя, с которым я вместе учился, и который тоже в это время учительствовал в селе Поле, километрах в 12 от Чекуева. Спросил мою фамилию, имя, где учился и заявил, что я мог бы быть очень полезным для него. И разъяснил, что эта помощь состояла в том, чтобы периодически сообщать ему о том какое настроение среди окружающих меня относительно власти, что могут быть появления разведки красных. Я понял, конечно, к чему эти разговоры и какая цель посещения меня. Уверял, что он полагается на меня, и что я несомненно дам своё согласие. Очень неспокойно я себя здесь почувствовал. Согласиться или нет. Согласиться - это значит идти против себя, ведь это делать преступление перед красными, перед большевиками; ведь я думал, что всё равно красные победят в конце концов и что мне будет если они потом узнают, что я работал против них. Не согласиться – это значит навлечь подозрения на себя от белых и получить какие-либо репрессии. То и другое плохо – но думать тут много нечего. Чтобы оградить себя сейчас я решил дать своё согласие принципиально, но вести эту работу так, чтобы пользы от неё для него не было. Не помню, дал ли я подписку – вероятнее всего что дал, что-то помнится, что я подписывал свою фамилию и имя на французском языке, то есть Jean Vasilievsque. Он разъяснил, что я должен периодически, то есть кажется к 11 числу письменно сообщать и посылать с человеком, который возит почту в Чекуево, писать в штаб с. Чекуево и подписываться номером не помню каким, но не больше 20. На конверте адрес: Чекуево, Штаб; а на втором конверте, вложенном в первый: Лейтенанту... Вот фамилию его никак вспомнить не могу. За работу мол, я буду получать вознаграждение. Это «вознаграждение» меня не интересовало. Как бы только избавиться от этого дела. Между прочим он спросил курю ли я, и тут же предложил начатую коробку сигарет. Пожалуйста, возьмите и положите на стол. Через несколько времени он пришлёт ещё что-нибудь. Или даже лучше бы было, если бы я лично приезжал в Чекуево. С этим он, попрощавшись, ушёл. Камень в сердце запал. Что же я теперь буду делать? Как я буду выполнять такую безобразную работу? Но делать нечего. Назвался грибом – полезай в кузов. Ну, думаю, буду как-нибудь отписываться. Пришло время дать сообщение. Но что я сообщу? Неужели например я скажу, что вот рядом или вот такой-то ведёт агитацию. Правда, я нигде в агитациях против белых не замечал и ничего полезного для этого лейтенанта решил не писать. Помню, как я сидел над листочком бумаги и думал – что писать? Не знаю что. И написал слова – что настроение среди населения хорошее, выступлений против не замечено мною, что разведки красных не обнаружено за это время. Решил отправить. Надо же отправить. А то подумает, что я бездействую. Надо узнать кто возит почту. Пошёл в Устькожу. Узнал, что почту возит молодой парень Красиков Иван. С ним я этот первый пакет и отправил. Он же, Красиков, и привёз оттуда мне посылку. Помню что было послано табаку – а вот уж совсем не помню в этот раз или другой но почему-то вспоминается, что был и коньяк, а сколько его – не помню. С кем я этот коньяк выпил или один – абсолютно не могу припомнить. Однажды, придя из класса к себе на квартиру, я застаю двух солдат: один из них Дьяков Иван с Прилук и другой тоже оттуда же. Они были добровольцами у белых. Помню, что хозяйка нас угощала блинами. Вероятно, коньяк с ними и выпили. Они у меня оказались по пути – направлялись в Кожозеро. Узнали, что я здесь учителем и зашли. Время шло. Как всё-таки нехорошо… Надо опять сообщать. Ну, думаю, как бы затянуть. В этот раз поеду сам и постараюсь увидеть этого Лейтенанта. Всё же опять написал короткое сообщение в том же духе, что и в первый раз. Поехал и думаю - как я поведу себя – постараюсь показать вид, что я этой работой не доволен, что меня надо научить. Приехал я с тем же Красиковым. В штаб меня пустили. К счастью или несчастью, этого Лейтенанта там в это время не было, и я через какого-то человека передал и этот второй пакет. Это было, вероятно в январе, так как после этого посылать мне ничего не пришлось. В феврале я был мобилизован в Армию и зачислен в шестую роту пятого Северного полка. Теперь, думаю, не придётся вести такой грязной работы. И действительно, с этого времени она прекратилась. Стало легче. Но всё же нехорошо. Как это нужно смыть? В процессе службы в роте я понял, что из себя представляют белые. Недовольство белыми чувствовалось и в роте среди солдат. В нашем взводе был командиром прапорщик Садовский. Такой дьявол. На занятиях считал для себя большим удовольствием поиздеваться, например, Вы, ещё учитель, а толком не можете сказать, когда я на какой-нибудь вопрос неправильно отвечу. Однажды на занятиях в строю: был у нас один солдат, постоянно ошибался в поворотах, так он его выведет и давай учить отдельно, тот даже вспотеет, и слезы на глазах – и я не вытерпел негромко правда, но было слышно сказал: что за издевательство над солдатом! – Так за это меня отправили на гауптвахту. С этого времени – всё для меня ясно. Белые действительно не те люди. Это не та власть. Потом из-за плохого зрения я был из строевой части переведён в нестроевые и меня направили в Команду связи. Тут большинство ребят оказались недовольны белыми. Из них особенно: Вася Леонтьев, Никита Щетинин и др. С ними я и подружился. У Никиты была связь с братом Василием, который был в строевой части, и который организовывал восстание в полку против белого командования. Тихонечко по вечерам шли между нами разговоры о том, что как бы белые провалились, что это не власть для нас. И, наконец, наступил момент. В июле в Чекуеве происходит переворот. Благодаря отлично подготовленной организации в день годовщины интервенции, когда офицеры праздновали, – без единого выстрела были арестованы все офицеры и занят штаб. В эти дни мне приходилось вести дежурство на телефонной станции. Помню, как приводили полковника Михеева, чтобы заставить сдаться тыловые белые части повстанцам, полковник приказал роте, находящейся в Кожеозере, идти в Чекуево. Надо было теперь провести переворот на передовой линии. Благодаря организованности повстанцев и там удалось, правда уже с некоторыми жертвами, провести переворот и фронт был открыт. С этого времени пятый северный полк не существовал, а был переделан в новый 156 стрелковый полк Красной армии. Но борьба с белыми не кончилась. Белым удалось оттеснить части Красной армии и наш полк потом отступил вверх по реке Онеге. Многие из солдат не отступили, другими словами остались у белых. Я мысли себе этой не допускал. Я теперь с теми, на кого вся надежда. И до конца ликвидации Северного фронта, то есть до конца 1920 г. я служил в Команде связи 156 стрелкового полка. Несмотря на то, что были недостатки в питании, одежде, не смотря на то что и вши появлялись в белье, я не чувствовал в этом для себя обиды, я совершенно ясно понимал – что защищаться теперь надо. Разве бы не было это для меня моментом быть с белыми? Однако, не только я сам, но я убедил и Тоню, что надо идти с Красными частями. Это наш долг. Какова была радость у всех, когда белых прогнали… Тут по распоряжению Совета Народных Комисаров – учителя, служившие в армии, должны быть демобилизованы для работы по своей специальности. Таким образом, я вернулся опять к школьной работе и с апреля 1920 г. находился на этой работе до 1929 г. В 1924 г. я был переведён и назначен Заведующим районной школой в г. Онеге. Помимо школьной работы много я работал на общественной работе – организовывал культурно-просветительские кружки на сёлах, избы-читальни, хоровые кружки. Участвовал в переписях. Ездил повышал квалификацию на различных подкурсах. За работу был бесплатно отправлен на санаторное лечение в Кисловодск, был командирован в экскурсию в Москву с целью ознакомления с работой лучших школ. Видел лично и беседовал с Надеждой Константиновной Крупской в Москве о работе пионеров в наших школах Севера. Это я считал для себя большим счастьем в жизни.

Но школьная работа утомляла. Нервы расшатались. Врач предложил сделать перерыв, заняться канцелярской работой. И я по моему личному желанию был отпущен. Поступил я в главную контору лесопромышленных заводов в г. Онеге в экспертный отдел. Это было в 1929 г. Тогда началась чистка Советских аппаратов. Этой чистке я и подвергся, работая в этой конторе. На чистке я сознался в том, что был вовлечен в контрразведку и что получил вознаграждение в виде табака, коньяка, сигарет и что я сообщал. Комиссия по чистке причислила 1 категории, то есть без права работы в советском аппарате. Я аппелировал в Архангельск в губернскую комиссию. Принимая во внимание моё участие в перевороте и службу в Красной армии, комиссия сняла с меня эту группу на 2. Я тогда поступил работать на лесопильный завод в г. Онеге в качестве выставления вагонов с распиленным лесом для отправки его на биржу. Так я работал зиму 1929-1930 г. Но эта работа физически была трудная для меня. Здоровье не позволяло продолжать. Я был с этой работы отпущен и переехал в Сороку, нынче Беломорск, и поступил в контору л/з в качестве счетовода. В 1931 году Сорокский отдел народного образования предложил мне работать учителем, и я поступил работать в Сумпосадскую школу (ШКМ). Работал там 2 года. В этой школе был заведующим некто Чижов Андрей, горький пьяница, он вовлекал учителей в пьянство, развалил трудовую дисциплину. Приезжавшая комиссия признала, что тут виновный Чижов и я. Между прочим меня даже не допросили ни разу. Опять на том же основании, что я как сын священника, служил у белых будто бы офицером – я был уволен! Опять без работы! Март 1932 г. Хлеба и так недостаток. Тут лишен пайка! Кое как дожил до лета, чтобы хотя б достать такой материал, чтобы несколько облегчить себе положение. Съездил в Онегу, в Архангельск, в Устькожу, в Макарьино и приехав в Сороку я представил справки о своей прошлой службе у белых и в Красной армии. Эти справки я дал в РКК при Сорокинском Исполнительном Комитете. После этого мне снова разрешили быть учителем, и я поступил в Сорокскую железнодорожную школу. Работал там 1932/1933 и 1933/1934 годы. Осенью в 1934/1935 г. на районной конференции опять перед самым ученьем объявляют, что я к работе не допускаюсь. Причины: учился в семинарии, служил у белых. Вновь без работы! Что делать? Тогда я подал заявление в Кандалакшу во ВНИРО и работал там осень, зиму, весну и лето. Одновременно ходатайствовал перед Карельским профессиональным союзом работников просвещения о реабилитации. Президиум Наркомироса рассмотрел мою просьбу и Наркомиросу предложено было дать мне работу учителем. Потом я обратился в Дорком Кировской ж/д и был назначен учителем в Надвоицую школу, в которой я работаю по настоящее время.

Вот сколько мне пришлось испытать различных перебросов и всё из-за того, что я был жертвой этого злополучного английского офицера – чёрт бы его побрал. Мало того, я вызывался сколько раз в органы НКВД, где я дал своё согласие помогать в разоблачении шпионов и вредителей Советской власти. С этой работой я мало знаком. Надо иметь большое искусство, находчивость, пытливость, наблюдательность, чтобы найти скрытых врагов народа. Правда мне в этом деле старались люди помочь но не смотря и на желание моё получалось так, что я за всё время ничего серьёзного не сделал – кроме того что писал о тех или других случаях – но например найти настоящего шпиона финской или другой разведки не удалось. Это чрезвычайно вредило самому мне. Как бы например хорошо было для меня вскрыть гнездо вредителей, найти этого шпиона, который предает интересы трудящихся, этим бы я смыл то позорное пятно, которое лежит на мне с 1918 г.

Семья Васильевских, 1934 г.

Опишу случай последний, который собственно и заставляет меня теперь писать. Утром в 8 ч. 16 апреля меня вызывает в школу представитель НКВД из Масельской и говорит: «Вам наше командование хочет поручить очень важное дело и придется вам ехать в Масельскую сегодня же». Я забежал к директору и сказал что уезжаю в Масельскую. Поехали. Приехали в Масельскую. Меня привели в помещение НКВД. Через короткое время вышли двое, один по чину капитан, другой старший лейтенант. Разговор: «Как ваша фамилия? С какого времени вы у нас работаете? Что же вы вскрыли? Вы сегодня должны нам всё рассказать о своей шпионской работе у белых». Если мол хотите с нами работать. Начинается допрос: «Как произошла ваша вербовка?» Я стал рассказывать. «Как фамилия Лейтенанта?» – «Не помню». «Вспоминайте…» Я пытался вспомнить. – «Не помню». «Как это вы забыли?» – «Ну как. Я не помню…» Начинают волноваться. «Дали вы подписку?» – «Хорошо не помню, но будто не давал». «Вспомните». «Не помню». Матом. «Вы должны вспомнить… Какой номер был Ваш?» «Не помню – не могу вспомнить». Ах, если б это было 20 лет назад – я бы сказал сразу, а тут из головы вон. Создалась такая атмосфера, такое моё низкое дрянное самочувствие – я силюсь вспомнить и не могу. Мне хочется всё рассказать, но подробности, обстановка и все обстоятельства так глупо перемешались в голове, что я не решаюсь говорить не то и даже что и было в действительности. «Какое вознаграждение получили?» – «Коробку сигарет табак…» «А ещё?» – «Не помню…» «Вспомните. А коньячок?» – «Да правильно». «Сколько бутылок?» «Кажется одна…» «Нет, вспоминайте…» «Не могу…» «Три». «А продукты?» – «Не получал». «Нет, получали – вспомните». «Хоть убейте, не припомню». «Ещё что?» «Больше ничего». – «Нет, а подарочки, золотые подарочки, а одежда? Ну, получали?» – «Не помню… Нет не получал…» «А отрез сукна на костюм?» – «Нет, кажется, получал». Почему-то какой-то отрез сукна вспомнился. «Да, получал…» «Деньги?» – «Не помню... Не получал. Нет, получал». «Вспомните сколько, какие…» Силюсь вспомнить… Не могу ничего сообразить. Получал или не получал? Кажется, получал. Чувствую, что вру. Ведь я не получал! Нет. Помню, что от кого-то когда-то получал немного денег, за что не помню. И опять говорю – «да, получал». Чем дальше, тем больше, я чувствую, начинаю путать. А тут глядят в упор, кроют матом, ругаются – «Говно ты! Помять потерял! Вот посадим как в тюрьму в Кресты, так там вспомнишь всё. 22 года носишь название шпион и не хочет ещё говорить. Говори всё. Сколько раз был в Штабе?» – «Один раз». «Неправда! Больше. Ну, говори, сколько». – «Один раз, кажется…» Вспоминаю. Не один. Больше. «Что Вы сообщали? Какие сведения давали?» – «Я давал только то, что настроение среди населения хорошее. Красной разведки не замечал». «Только?» – «Да». Я хочу объяснить, что ни на кого не доносил. Опять – «Как звали Лейтенанта?» – Не могу вспомнить! «Когда Вы ездили? Кто вёз?» Опять не могу вспомнить, с кем же я ездил? И так далее, и всё время в таком состоянии. Дали перерыв пообедать. В это время вспомнил. Не мог вспомнить. Всё перепуталось. Голова болит. Сердце бьётся неистово. На глаза навертываются слёзы… После обеда опять то же… Я пробую что-нибудь вспомнить и не могу. «Что Вы кричите?» «Говори. А то вот возьмём как сейчас трое – так живо заговоришь». Они думают, что я скрываю, что я не хочу отвечать и не понимают, что я рад бы всё толком рассказать, но никак не могу вспомнить. Что со мной? Наконец закончили допрос. Я подписался. Я подписал для себя приговор. Я чувствую, что я подтверждаю свои путанные слова. Я чувствую, что подписываюсь в том, чего и не было. Но всё равно, думаю, так или не так, если всё делается для того только, чтобы больше меня запутать и им хочется меня доконать. Я уже почему-то убеждаюсь, что правда это или не правда, пришло время расплаты за то, что я сделал 22 года назад. Почему-то мне стало всё равно. Ребят жалко. Хочется жить, а не пропадать. Я чувствую, что я неправильно делаю. Зачем я говорю, что брал деньги, а на самом деле я их не получал. Вот сейчас я и после почему-то не могу припомнить. «Если брал, то сколько? Где? Кто давал? Ну что с вами делать? Может Вы действительно забыли, но Вы вспомните. От этого будет зависеть Ваше дальнейшее положение. Всё нам выложите, и мы снова будем работать. Поняли?» – «Да, понял…» «Ну вот дадим вам ещё пять дней. Подумайте и опишите». Поехал обратно. Меня пригласили в свой вагон. «Садитесь. Будем чай пить. Забудем, что поругались. Но вы должны за эти пять дней дать нам то, что нужно. И тогда будет всё по-хорошему…»

Ох, чтобы я дал, чтобы вспомнить точно то, что произошло 22 года назад и в промежутке между октябрём и февралём – эти три месяца. Как вспомнить этого Лейтенанта, когда, где и что я получил?

Эти пять дней идут – а фамилии не могу вспомнить, был ли я один раз в штабе или два, получал ли я деньги – не могу припомнить. И вот за это я и пропадаю. Почему память мне изменила? Что я отвечу? Неужели мне врать на себя?

Я знаю, что да – я был вовлечён, знаю, что я давал такие сведения, которые не принесли белым никакой пользы. Я не выдал ни одного человека, т.к. я этого не хотел. Я раскаялся в своем поступке. Я считаю, что я - принципиально шпион, но шпионом настоящим не был.

Неужели всё, что я делал, чем занимался с 1919 года – эти 21 год, всё идет насмарку. Неужели ещё для меня мало всего того, что я пережил. Я не вижу, чтобы так строго, грубо, ко мне относились сегодня. Все 21 год моей работы – есть работа для Советской власти, для пользы трудящихся, неужели этой работы ещё мало, чтобы затушевать это пятно, которое так стоит преувеличивать. Дать согласие, чтобы ничего не сделать. Неужели это тяжёлое преступление. Есть люди или были люди, которые больше меня наделали всяких глупостей, и все эти люди даже по закону пользуются жизнью, работают и даже хорошо работают. В прошлом тяжкий преступник – в настоящем хороший советский человек. Неужели нельзя мне мою вину облегчить и дать мне возможность работать. Ведь у меня четверо детей. Я хочу воспитать в них честность, любовь к труду, дать им знания, хочу, чтобы они были хорошими людьми, партии, правительству.

Читатель! Если меня здесь через пять дней или больше дней не будет – не клейми меня позором. Скажи - насколько великое я преступление сделал. Если будучи вовлечен в разведку для белых – я для неё ровным счётом ничего не сделал? И запомни, если мне придётся стоят перед смертью, я буду говорить: напрасно меня ругаете, – я не был ни на деле, ни в мыслях врагом трудящихся всю свою жизнь. Я не был таким, как Рыков, Троцкий и другие предатели.

Ах, если б мне на глаза сейчас попался этот гадина Лейтенант, фамилии которого я не помню. Я бы ему сказал: вот подлый шпион. Ты всю жизнь мне испортил - дьявол! Получай мою жизнь…

18/IV.40 г.

Jean Vasilievsque

P.S.

1). Я упоминал, что дал утверждающий ответ на счёт отреза сукна. А вот теперь вспомнил, что этот отрез сукна я получил примерно в 1926 году от брата жены. А от Лейтенанта я никакого отреза не получал.

2). Тоже деньги – денег что-то немного около 20-30 руб. я получил в Сороке от Начальника НКВД – а перепутал это обстоятельство с 1918 годом. От Лейтенанта я ничего, ни копейки, не получал.

3). Ни подарков каких-либо, кроме того, что в 1918 году учась ещё в семинарии, и за руководство хором в госпитале от Красного креста получил золотой жетончик.

Продуктов каких-либо – не помню, чтобы получал. Ни одежды... И почему меня спрашивали, а шуба то, аглицкого сукна. Да, действительно, шубу то купила моя мать у Степана Петровича Митусова для брата, а брата в живых не оказалось потом, – ну она мне эту шубу и отдала. В Сороке я её перешивал. Кто хочет сказать, что я эту шубу от этой проклятой разведки получил, на пушку берут.

И вот я на эту пушку попал. Сам виноват! Зачем память плохая!

Jean Vasilievsque

Тут что-то не то. Или кто просто наклеветал. Или попались чужие документы. Или действительно, пользуясь давностью, хотят меня запутать, чтобы разделаться со мной.

А я сказал всё, что могу. И неправды в этом нет.

© И.А. Васильевский