«До Октябрьской революции в деревне Большой Халуй проживало сто крестьянских семей. Список прилагаю. Главу каждой семьи называю по деревенскому прозвищу...» — написав эти строки, он откладывает в сторону потёртую ученическую тетрадку и, подперев рукой голову, долго и неподвижно сидит за столом. Что видят его слезящиеся старческие глаза сквозь затейливую морозную пелену стёкол, какие голоса звучат в душе, заглушая стенанья ветра в замёрзшем поле? Льётся с высоты призрачный лунный свет, перемигиваются звёзды, невесть кем заброшенные в бездонное небо, и, словно корабль, плывёт через долгую зимнюю ночь потемневшая от времени добротная изба Петра Степановича Третьякова — старожила и летописца когда-то богатой и домовитой, а ныне состарившейся и захиревшей северной российской деревни.

«Афонин Александр, Егорков Иван, Щукин Степан, Макарков Филипп, Ситков Александр...» — медленно, не торопясь, снова выводит он в тетради. Ах, какие это были мужики, какие работники!.. Землепашцы, смолокуры, сапожники, кузнецы. Три ряда крытых тёсом изб стояли когда-то на берегу речки Халуй, вытянувшись в длину не менее чем на два километра, и в каждой звенел весёлый детский смех, а на подворье мычала скотина. Откуда же, какой вихрь налетел на деревню, раскатав по брёвнышкам стены домов, на месте которых сейчас бурьян да лебеда, разметав по белу свету её больших и малых жителей. Тридцать человек сейчас в Большом Халуе, а было когда-то полтысячи.

Разлетелись из родительского гнезда и птенцы Петра Степановича. Из пятерых только один, Анатолий, связал свою жизнь с землёй, руководит сейчас отделением в Полуборье. Остальные уехалии в города, обжились там, и дети их, горожане в первом поколении, знают о крестьянском труде только понаслышке, наезжают в деревню к деду изредка и на короткое время в погожую летнюю пору. Кого винить в этом? Где ответ на этот вопрос, когда встает он в горле горьким комком? Всплакнёт Пётр Степанович коротко, по-стариковски над своей одинокой долей, пожуёт беззубыми дёснами распаренную в жаркой русской печке ушицу из сущика, пройдётся по низкой избе.

Скучно, тяжело одному в доме. После смерти второй жены Настасьи Алексеевны, случившейся весной прошлого года, и вовсе не с кем стало словом перемолвиться. Вот и поверяет всё чаще мысли и чувства свои Пётр Степанович заветной тетради. Может, внуки или правнуки откроют её как-нибудь на досуге да задумаются над его незатейливым писанием. Глядишь, и не будут после этого свысока да небрежно судить о прошедшем времени, о народе, доверчиво принявшем из рук политических фарисеев «социалистический выбор» и горько обманувшемся в своих ожиданиях. Саднящей болью в душе аукнется им судьба прадеда, всю жизнь проработавшего не за страх, а за совесть, искалеченного в мясорубке жестокой войны, но не озлобившегося и не отчаявшегося. Не растерявшего свойственной ему доброжелательности и уважительности к людям, тихо доживающего отмеренный век в полунищей разорённой деревне.

— Ой, девки, всё-то на свете вы знаете, а вот этого не знаете... — то и дело слышали от него мы, корреспонденты районной газеты, заехавшие в Большой Халуй по служебным делам. — И не только не знаете, но и не напишете никогда.

— Напишем, Пётр Степанович, вы рассказывайте, сейчас всё писать можно...

— Так уж и всё? — хитро прищуривается этот высокий худой старик, посмеиваясь про себя коротким смешком, и говорит, говорит, говорит... Память у него удивительная, она сохранила не только даты, фамилии, названия городов, станций, сёл, но и, что редко, номер школы, в здании которой ночевали первую ночь в осаждённом Ленинграде. Туда Пётр Степанович попал в мае 1942 года после мобилизации, только вот воевать долго не пришлось. 22 июня, в годовщину начала войны, в одной из наступательных операций получил слепое осколочное ранение правой руки, и осенью после лечения в госпитале был подчистую списан домой.

До своего Халуя добрался аккурат в самый Покров, 14 октября. «Ой, Петенька, а у меня ведь план не сеян, — захлёбываясь от рыданий, встретила его жена Александра Семёновна, убивавшаяся за двоих на колхозном поле. Так что не вернись тогда солдат, помирать бы его семье голодной смертью....

— Нет, девки, про Рухлова вы всё-таки побоитесь написать, — снова настигает нас лукавый старческий голос.

Ох, Рухлов, Рухлов! Сколько лет прошло, как нет его на каргопольской земле, а память о нём не сходит на нет. Недобрая, надо сказать, память. В конце пятидесятых годов занимал он пост первого секретаря в Приозёрном райкоме партии, фактически был хозяином района. И вот на одном из областных совещаний вопреки здравому смыслу пообещал выполнить два годовых плана по молоку и мясу. Что тут качалось! Только в Большом Халуе, вспоминает Пётр Степанович, работавший тогда бригадиром, по его личному указанию на силос скосили прежде времени сто гектаров самолучшей заколосившейся ржи.

«Начали было мы возмущаться, но он пригрозил: это приказ. Делать нечего, повалили мы ржицу, яму для силосования выкопали только через три дня. Своего-то бульдозера в совхозе не было: дожидались, когда придёт по его вызову с Конёвской МТС. Дни стояли солнечные, рожь уж сохнуть стала. Свалили мы её в яму, бульдозер начал трамбовать. Сколько ни мнёт, толку нет — из ямы солома расползается. Так и сгубил поле, от которого мы ожидали урожай не менее 20 центнеров с гектара. Помню, женщины поливают на грядах белую капусту и вот себе в голос плачут. Да что женщины — у самого в эти дни слёзы не раз на глаза наворачивались. А ему что. Сгубил и уехал. Потом уже мы кое-как солому пустую убрали в скирды... А осенью таким же манером в приказном порядке приказал засилосовать ещё сто гектаров яровой ржи наземным способом. Много годов лежала она потом навозом среди полевой дороги. Я мимо этого места, где ржица наша сгнила, долго не мог проходить спокойно...

Но и это ещё не всё. В тот же год властью и хитростью прижал кадровых рабочих лесхоза и леспромхоза, вынудил их сдать свой скот в колхоз. Ну а колхозный, надо думать, на мясо пошёл — в счёт двойного плана. Не за эти ли деяния Рухлов тогда орден Трудового Красного Знамени получил, а?».

Мы молчим, обескураженные беспощадной и жестокой правдой его рассказа. Сколько же довелось вынести на своём веку русскому человеку! Кроме броского, пустого лозунга «Земля — крестьянам!», выдвинутого и вскоре за ненадобностью забытого большевиками в 1917 году, что ещё дала ему советская власть? Раскулачивание, вырубившее под корень самые крепкие хозяйства в деревне, принудительную коллективизацию, рабский труд в колхозах за трудодни, амбиции честолюбивых рухловых? Удар за ударом получала деревня, пока не рухнули сами её устои, не опустела и не обезлюдела она, брошенная отчаявшимися и потерявшими надежду на лучшую жизнь людьми. Ну а те, кто ещё остался, — разве не превратились они в подёнщиков? Кому-то до сих пор очень не хочется дать им права хозяев. Недаром столько дебатов развернулось в Верховном Совете РСФСР вокруг законопроекта о частной собственности на землю.

— Пётр Степанович, вы-то как думаете, есть ещё в деревне люди, способные взять наделы в частное пользование?

— Люди-то есть, да уверенности нет, что не останутся они и на этот раз в дураках, — сказал он весомо и серьёзно. — Ну, допустим, возьмёт крестьянская семья десяток-другой гектаров земли. Так ведь нужна ещё и техника, чтобы её обрабатывать. На поклон к директору совхоза идти — вдруг тот кукиш в ответ покажет. Опять-таки с выращенным урожаем не должно быть мороки: куда сдать да кому... Нет, я так считаю, уж если сказала верховная власть «а», пусть говорит и «б», чтобы у мужика никаких сомнений не осталось. Иначе ничего из этой затеи не выйдет...

И как-то сразу вдруг переменил тему:

— Ну что, девки, чай пить будем?

Попив чаю и досыта наговорившись, мы распрощались с гостеприимным хозяином.

Провожая нас, он заметно загрустил, словно бы погас глазами. Дай-то Бог пережить ему суровую нелюдимую зиму! Весной будет полегче. Приедут внуки и правнуки, туристы, ведомые директором бюро путешествий и экскурсий Л. И. Галиневичем, будут частенько заглядывать. Для них Пётр Степанович — балагур и шутник, неистощимый рассказчик баек и историй о прошлом Ошевенского монастыря, народный мастер, которому по силам прямо на их глазах сплести настоящую корзину...

А на деревенской улице было тихо и морозно. Наш застоявшийся уазик с места рванул в карьер. Заслышав его тарахтенье, к окнам подходили люди. Старческие, пожилые в основном лица глядели вслед.

М. ПОТАПОВА

Каргополье, 1991, 15 января.

М. Потапова