В Онежском уезде славится своею белизною биричевская белая глина. Окрашенные ею печи, стены и потолки лучше, белее печей, окрашенных мелом, и имеют то достоинство, что не марают. Глина эта, сохраняя белый цвет с едва заметным оттенком синего, сама в себе содержит достаточно клейкости и при белении не требует примеси клею, что необходимо при белении мелом. Сделанный мною из глины шарик, выдержал жар топящейся печи, и не два трещин, получил звон и сохранил свою белизну, положительное доказательство, что биричевская глина пригодна для выделки фарфоровой посуды. Она относится к той породе глины, которая китайцами называется каолином.

Биричевская глина залегает пластом в конусообразной горе, поднявшейся над полями и сенокосами крестьян Кирилловской деревни, и в низменности, простирающейся от подошвы горы до левого берега р. Онеги. Она названа Биричевской по приходу, в состав которого вошла Кирилловская деревня, отстоящая от церкви в двух верстах. Объём пласта не определён, но он заметен на довольно большом пространстве. А положение местности, даёт повод заключать, что и толща его значительна, так как он составляет основную породу в той местности.

Архангельская губерния не славится хлебопашеством, напротив, слышатся постоянные жалобы на неурожаи, вовлекшие крестьян в огромные долги в продовольственный капитал. Эти долги, эти неурожаи заставляют крестьян искать средства к жизни в заработках по другим губерниям, в бурлачестве, которое в особенности развито в Онежском уезде. Конечно, нельзя не сказать, что в прошлое время, лет за пятнадцать пред этим, бурлачество доставило некоторым, в особенности десятникам, капиталы, но эти счастливцы редки. Это большей частью артельщики, нажившие капитал в петербургских артелях и на заводах у лесопромышленников, и потом сделавшиеся десятниками, или вожаками бурлаков. Если же взять бурлачество не в отдельных лицах, а в общей массе, то придётся сказать, что оно не настолько приносит пользы, насколько вреда. Я не имею под рукою данных для положительных выводов, но, и наглядный обзор, сделанный проездом, может дать приблизительно верное понятие о бурлачестве.

В минувшее лето, воспользовавшись двадцати восьмидневным отпуском, я проехал по Онежскому уезду. В верховьях реки Онеги меня поразило отсутствие мужского населения. Приедешь в деревню дворов в тридцать, смотришь, в ней не более полудюжины мужчин.

На вопрос мой в одной деревне, где слышны были праздничные песни: - Много ли у вас в праздник собирается народу на игры?

- Довольно, - ответили мне,- человек до тридцати.

- Много бывает молодых мужиков?

- Сегодня пришло поиграть двое, а то бывает только так, что соберутся одни мальчуганы.

Одну станцию мне предложили проехать водою в лодке. Истомлённый тряскою на телегах и дурною дорогою, я с удовольствием согласился на предложение, но, застигнутый в пути проливным дождём, должен был остановиться в первой, попавшейся между станциями на пути деревень.

Можно остановиться у кого-нибудь, пообсушиться, спросил я, войдя в деревню, у первой, выглянувшей в окно старухи.

Можно, батюшка, можно бы и у нас, да вам будет беспокойно, и в избе всё завалено, а вот подите к петербуру, там вверху свободно. И, старуха, закрывая окно, указала мне на порядочный дом в два этажа с окрашенными карнизами у крыши.

Я подошёл ко крыльцу дома и постучал в железное кольцо. На стук вышла пожилая женщина.

Позвольте, сказал я, у вас пообсушиться, промочило до костей.

Извольте батюшка, такая милость Божья, как не промокнуть, только мы вверху теперь не живём, а в избе, не будет ли тесновато?

Довольно просторная комната с тремя окнами на лицо, с голландскою печью и с перегородкою, меблированная двумя столами, дюжиной стульев, покрытых барканом, и диваном с такою же покрышкою, представилась моим глазам. Хорошие обои, два зеркала на стенах и три иконы в позолоченных киотах, с позолоченными ризами, говорили за достаточную жизнь домохозяина.

Рабочие внесли мой дорожный чемодан и погребец, и, в свою очередь, ушли в избу, был уже поздний вечер.

Только что я успел переодеться, как вошли, женщина лет под тридцать и девица постарше её. Она взошла с полотенцем и обтерла пыль со столов.

Начался сбор чайного прибора и то та, то другая из хозяек входили, или взять чашки, чтобы пополоскать их, или принести на стол поднос. Наконец они принесли чайник, уже с чаем, сахарницу с сахаром, полоскательную чашку, заварить собственный чай мне не дозволяли.

В заключение появился шипящий самовар, его принесла молодая женщина лет в двадцать пять, за ней вбежал прехорошенький белокурый мальчик.

- Ты Вася от мамы уж не прочь, обратясь к мальчику, сказала женщина, и поставила на стол самовар.

- Мама сахару, сказал мальчик

- Много у тебя таких красавчиков? – спросил я.

- Только один, и тяжёлый вздох вырвался вслед за ответом.

- Ну, так ещё будут, продолжал я, заваривая чай, мать молода, так верно отец не стар.

- Не стар-то, не стар, да…

- Что такое, да уж в таких годах не овдовела ли?

- Нет, муж жив, но вот, пошёл пятый год, как он не бывал дома. Шесть месяцев я прожила только с мужем, потом он ушёл в артель и оставил мне этого сорванца. Я просилась было к мужу, но он ответил, что в артелях с жёнами не живут, да и дома надо обрабатывать землю. Слёзы брызнули из глаз рассказчицы.

- Пойдём Вася, продолжала она, обратившись с заплаканными глазами к мальчику, пора спать. Видно было, что продолжать разговор ей было нелегко…

На следующее утро чудная погода северного июльского дня так и манила на открытый воздух. Я подошёл к окну, чтобы открыть его, но едва сделал несколько шагов, как гостеприимная хозяйка была уже в моей комнате.

- С добрым утром, сказала она, хорошо ли отдохнули, не беспокоило ли вас что, не угодно ли помыться, закончила она, ставя на стул медный таз и держа в руках фарфоровый умывальник. Чистое, тонкое, вышитое красною бумагою полотенце лежало на её плече.

- Благодарю хозяюшка. И я помылся.

- А рабочие мои встали? – спросил я, вытираясь полотенцем.

- Встали давненько.

- Пойдёте вниз, так потрудитесь послать ко мне Григория. Григорий был кормщик лодки.

- Можно в дорогу? – спросил я Григория, когда он явился.

- Как не можно, мы готовы. А вы разве чай пить не будете, самовар давно уже кипит.

- Нет, Григорий, здесь чай пить я не буду, лучше в лодке.

Только что по уходе Григория успел я натянуть дорожный кафтан, как вбежала в комнату запыхавшаяся хозяйка.

- Вы отправляетесь уже, сказала она, едва переводя дух, а чаю-то и не напились?

- Отправляюсь хозяюшка, ответил я, чаю же напьюсь в лодке из дорожного самовара. Время такое благодатное, все на сенокос, и моим рабочим, я думаю, надобно поторопиться вернуться скорее к дому, да и мне время так же дорого.

- Если так, то делать нечего, надобно закрыть самовар. Да, время дорогое, и у нас давненько уже все отправились на пожню.

Вошёл Григорий.

- Возьми Григорий чемодан. Прощай хозяюшка, вот тебе за хлопоты, которые я навёл, сказал я, подавая деньги.

- Помилуйте батюшка, да мы так рады всякому, кто к нам заедет. Нет, нет, нет, не нужно, продолжала она, махая рукой.

- Ну, так спасибо за радушие, сказал я, прощайте!

- Прощайте! – повторила хозяйка, на предки милости просим, прибавила она, провожая меня с лестницы.

В лодке была уже сухая солома, принесённая женщинами, заменявшими гребцов, они сидели у вёсел. Григорий разровнял солому, разостлал на неё шкуру белого медведя вместо ковра, уложил вещи, стал в корму и как-то особенно торжественно, обратившись ко мне, произнёс с расстановкою, - пожалуйте, готово!

Я поместился на приготовленном месте в полулежащем положении, облокотясь на подушку. Гребцы принялись за вёсла, и лодка понеслась по гладкой поверхности р. Онеги.

Благорастворённый воздух, несущийся с цветущих лугов, раскинутых по обеим сторонам реки Онеги, увлажнённых вчерашним дождём, чириканье птичек в окаймляющих луга кустарниках, совершенная тишина и умеренный жар утреннего солнца, доставляли истинное наслаждение, каким не часто случается пользоваться на нашем суровом севере. Гребцы затянули песню, им подпевал с кормы вполголоса Григорий, а я принялся хлопотать с самоваром.

Устроив из погребца род стола, я подсел к нему, сложив пол себя ноги. Оно и не совсем было удобно, но прелесть утра вознаграждала за неудобство, и я занялся чаем.

- А что Григорий, как ты думаешь, каково жить молодой женщине, да ещё такой красавице, как вчерашняя молодая хозяйка, столько лет без мужа?

- Да, что и говорить! – Бедняжка, не вдова, не мужняя жена. Впрочем, такие случаи у нас не редки. Живёт молодой мужик в Петербурге, в артели, старуха мать напишет сыну: и стала стара, работать не могу, приезжай домой, да поженись, а то у нас всё житьё распадается. Едет сынок, франт такой, что хоть куда. И собой молодец, красное словцо скажет, кстати, на вечёрках развесёлый, и редкая девушка не заглядится на такого молодца. Поездит он по деревням о святках, посмотрит на наших невест, выберет суженую, которая поздоровее, перед великим постом сыграет свадебку, а в великий пост и март опять в Питер, да и был таков. Смотришь, лет через десять или пятнадцать, наш артельщик идёт до дому, чуть не стариком, и хорошо ещё коли сумеет он нажить копейку, или заслужить вывод из артели. А то не редко бывает и так, явится гол, как сокол. Отвыкший от крестьянских работ, дотягивает свой век кое-как, за счёт жены работницы.

- Это плохо Григорий, сказал я, я бывал между крестьянами в других уездах, там, у старика ли беспомощного, у вдовы ли бедняги, всегда одна надежда, вот сынок подрастёт, вот будет кормилец. А у вас так редко услышишь это, всё артель да бурлачество.

- Да скоро погубят нас эти артели и бурлачество. От них у нас большая убыль работников, земли запустошаются. Наш народ на первый раз показался, куда как богат и всем доволен. Бабы одеваются чистенько, на городской манер, почти у каждой гребёнка в волосах, мужик и в будни ходит в синей поддевке. Вот я бывал в поморье по Корельскому берегу, там ходить не щеголевато, но мужика ли возьми, бабу ли, просто кровь с молоком. Здоровы, сильны и веселы, да и поедят-то всегда хорошо. А у нас, когда густо, когда пусто: на раз и чай, и кофе, и водки разные, и сласти, а в другое время придётся кормиться неделю-две одной мусницей (жидкой похлёбкой из ячной муки), разве в праздник иная кофейница нажарит зёрен ячменя, раскатает их деревянным вальком в порошок, сварит его и пьёт отвар с сахаром в придумку. С такой пищи много не раздобреешь.

- Да, продолжал Григорий, вздохнув, прежде бурлачество доставляло добрую деньгу, а теперь год от году всё падает. Прежде бурлак приносил домой рублей до ста и больше, а сто рублей значили тогда много. Теперь же он идёт бурлачить за 50, 70 и редко за 100 рублей, кто как может, выторговывает плату. Да дело-то в том, что теперь бурлак забирается вперёд и вперёд у десятника, и постоянно у него в долгу.

- А что десятник, - Григорий?

- Десятником у нас называют крестьянина, который водит артели, таких у нас довольно, артели к ним собираются от 20 до 50 человек. Сбор в артели начинается с февраля, и отправляются они в путь в начале марта. Найдут, или не найдут работы, выгоды они будут или нет, десятник барыш и изъян несёт на себе, а бурлак получает только рядную плату. Прежде десятники наживали от бурлачества порядочные деньги, а теперь, за уменьшением заработков и из них многие прожили свои капиталы. Весело у нас бывает, когда отправляются бурлаки, угощение почти в каждом доме, и весь народ бродит как угорелый.

- А я думаю, ещё веселее бывает, когда возвращаются бурлаки домой?

- Ну, нет, тогда не так весело.

- От чего же?

- Да вот отчего. За подряд, за бурлака заплачены подати и повинности, дано и ему на расходы рублей десяток-полтора, вот он будто бы обеспечен и радуется, но дорогой случилась нужда, бурлак взял у десятника рубль, там ещё нужда, и ещё взял, и ещё, и ещё…, он зараз и понемногу, да всего-то выйдет много. Вовремя работать, то сапоги износились, нужны деньги, то праздник на родине опят нужны деньги, да мало ли может встретиться в нужде, и опять десяток-полтора рублей прибыло на счёт. Кончились работы, время отправляться домой, надо и жену на приходе чем-нибудь обрадовать, купить обнову, да надо заплатить за вторую половину подати и повинности, а этих денег десятник уже не отдаст, платёж их на его ответственности. Смотришь, сведены счёты и оказалось, что бурлак забрал уже всю рядную плату. Что делать? Давай, говорит, хозяин, ещё рублей пятнадцать и по рукам, на будущий год я опять к тебе на работу. Нет, отвечает десятник, ты сам видишь, как заработки плохи, ну, хотя десять-то дай, продолжает бурлак. Десять изволь, только с тем, что дам теперь пять рублей, а остальные пять дома. Ну, хорошо, говорит бурлак, по рукам! И получает пять рублей. На пути домой у бурлака пять рублей как не бывало. Дома он берёт остальные пять, при встрече с семьёй и эти пять рублей выйдут скоро, скучно ему после бурлацкой беззаботной жизни, где он жил на готовых хлебах. Бродит он из дома в дом побалагурить, а у себя дома подъедается ссудный хлеб, который выдают ему из общественного магазина, по бедности, и ждёт не дождётся он отправки, чтобы попасть опять на готовые хлеба. Год от года положение бурлака хуже и хуже, и смотришь, тот с горя не выдержит и сопьётся, другого приведут домой по этапу за добрые дела, а третий и вовсе пропадает без вести, шляется и Бог весть где.

- Не много же вам приносит пользы бурлачество, Григорий.

- Да и вовсе не много, лишь бы не пришлось совершенно обнищать, то плати подати за шляющегося бурлака, то расход за провод по этапу, а такового расходу довольно, то сыпь за бедного хлеб в магазин, а всё это падает на нас, кто живёт трудом около своей земли и дому. В прошлый неурожайный год дошло до того, что все платья, все самовары и кофейники у бурлацких жён пошли по закладам. Заложено было всё, что можно заложить, только гребёнки в завитых косах остались не заложенными, и то потому, что их нельзя было заложить и продать, никому не нужны. А долгов-то в казну за розданный в ссуду хлеб, говорят много, когда-то и как-то мы уплатим их!

- Григорий, ты знаешь крестьянина в Рагозинской деревне Василья Воробьёва?

- Знаю, как не знать, это от нас не далеко.

- Бывал ты у него на спичечном заводе?

- Нет, не случалось.

- А я был проездом. Завод небольшой, но приносит Воробьёву в год дохода до 700 рублей. На заводе работает человек 25, и всё больше подростки, такой народ, что в других деревнях только перебегает из дома в дом, или ходит по деревне с коробом просит милостыню, да приучается срамословить. А там он за делом кормит себя, наживает и на одежду. Этого мало. В свободное от работ на заводе время, это молодой народ нарезал ему несколько тысяч кирпичей для устройства смолокуренных печей, Воробьёв думает заняться смолокурением, вскопал несколько полей, расчищенных от леса, а в хозяйстве найдётся всё, всякий труд.

- Как не найдётся, отвечал Григорий, глотая чай.

- По совету того же Воробьёва, продолжал я, местное общество хочет купить у казны Владыченские солеваренные заводы, и вот опять буду новые заработки, и заработки у себя самих. если только общество успеет купить завод, то он много принесёт ему пользы, барыш и заработок, всё на стороне общества, знай, получай деньги за вываренную соль. А смотришь, в обществе будет и солеварение, и смолокурение и спичечный завод, и всем найдётся дело, лишь бы только не привелось прихватить посторонних, а бурлачить, я думаю, никто и не подумает.

- Что и говорить, как работы будут дома, так и в бурлаки не пойдут.

- А у вас в обществе, Григорий, нельзя найти таких работ, чтобы остановить бурлачество?

- Не знаю, кажется нет.

- А какая у вас отличная белая глина, и прямо под носом.

- Да, белая глина у нас чудная, выбелять печку, так куда твои белила.

- А черлядь есть?

- Есть, и очень много, её тоже иногда употребляем на окраску.

- А неподалёку от вас есть соляной источник, который будет едва ли не лучше Владыченского?

- Тоже есть.

- Да у вас и жемчуг водится в речках?

- Водится.

- А разве Григорий, это всё не богатство? Если заняться делом, как следует, то нашлось бы заработков достаточно, и общество приобрело бы значительные выгоды. Ты знаешь, Григорий, сколько расходуется посуды из белой глины в Архангельской губернии, везде, каждая лавка битком набита ею, а между тем посуда везётся из-за Москвы. Если же она везётся так издалека, то верно везётся недаром, заводчик не без выгоды продаёт её, да и купец торгует посудой тоже не без выгоды. А сколько это посуды разбивается в дороге. От вас же и сбыт-то самый удобный, по р. Онеге в город Онегу она может сплавляться водой, потом по р. Емце удобно сплавлять её в д. Сию, где пароходная станция северодвинского пароходства. Если здесь сделать склад посуды, а другой в Архангельске, то она пойдёт свободно по всей Архангельской губернии, а и этого будет очень достаточно, чтобы получать выгоды от выделки белой глины. Черлядь тоже везут из Вытегры и из других мест в Архангельск, следовательно, так же не без выгоды. А о пользе выварки соли, о пользе смолокурения, леса-то у вас ведь тоже, что и в Рагозинской деревне, и говорить нечего, как и о жемчуге.

- Всё это, правда, да кто возьмётся за дело?

- Взяться за дело может само общество. Вот за границей, да и у нас, когда случатся большие дела, требующие затраты больших капиталов, то составляются общества на акциях и собирается капитал. Это значит, что один человек заявит о пользе какого-нибудь дела, исчислит все выгоды предприятия, количество капитала, нужного на затрату и пригласит желающих участвовать в деле, и вот один посмотрит проект или заявление-предположение, видит что выгодно и ассигнует на дело тысяч десять, другой – двадцать, третий – сто, потом начинается дело и барыши делят по количеству суммы. А что возможно в больших делах то и тем более возможно в малых. Вот и у вас на расходы по устройству фарфорового завода потребуется до шести тысяч рублей. Денег у общества нет, и оно займёт в число потребной суммы под круговое ручательство в хозяйственном капитале две тысячи рублей, потом пригласить участвовать в деле своих подостаточнее крестьян отдельными паями. За ними соседних крестьян и наконец, посторонних лиц, вот и составится нужный на дело капитал, а там, как дело пойдёт хорошо и всякий увидит пользу, так от белой глины сей час перейдут и к добыванию черляди, и к выварке соли, и к смолокурению на тех же основаниях, да и жемчуг не будет оставлен без внимания.

- Хм! – ответил Григорий задумавшись. Дело-то просто и ясно, только расскажи, всякий поймёт, но кто начнёт-то?

- Начало-то и трудно.

Через несколько минут мы были уже у берега, я пошёл на отводную, а Григорий с рабочими понёс мою кладь.

Прощай Григорий, сказал я, когда то уходил из отводной квартиры, а о белой-то глине я подумаю.

Плодом этой поездки и описанного разговора, является составленный мною проект устава товарищества Биричевского фарфорового завода.

М. Вальнев

Архангельские Губернские Ведомости. № 3. 21.01.1867. С.23-24; № 10. 11.03.1867. С.93-95.

М. Вальнев