Публикация № 1080Каргополь    (рубрика: Прошлое и современное)

Е. Ф. Богданов

Каргопольские зарисовки. Часть 1

*

Стремление сохранить в нашей памяти то, что безвозвратно исчезает, – одно из сильнейших человеческих побуждений. В данном случае я ему подчиняюсь.

Константин Паустовский

Очарованный город

Город моего детства Каргополь, если смотреть на него издали, всегда казался воздушно-лёгким, будто возникшим из прекрасной волшебной сказки.

Деревянные, а кое-где и каменные дома и домишки аккуратно и чинно стоят по сторонам прямых улиц. Россыпь тесовых, шитых вручную лодок и долблёных из осиновых колод челнов на берегу; обилие зелени – берёз, черёмух, рябин, тополей; золотистые летние зори над Онегой, над озером Лача – всё это настраивало меня в детстве на мирный созерцательный лад.

Соборная колокольня видна издалека, словно визитная карточка древнего Каргополя. Церкви, выстроенные из тёсаного камня, ослепительно белы и нарядны не только при солнце, но и в пасмурную погоду. Да еще эта их устремлённость вверх, к облакам... Строгая простота архитектуры отвечает даже самому взыскательному вкусу. Во всём гармоничная согласованность и единство: кубическая форма снаружи с орнаментальным поясом по карнизам, стрельчатые окна с резными из камня наличниками, непременное пятиглавие, железная кровля, а внутри – вдохновенные творения живописцев, резчиков по дереву, плотников, позолотчиков, кузнецов.

В единстве замысла и его воплощения – вечный секрет неувядаемой и непревзойдённой красоты. Здесь, в этой каменной былине, он проступает в полную силу.

В летнюю пору, в погожий день, спокойные белые облака неторопливо плывут над озером Лача, над Онегой, над окрестными ельниками и сосновыми борами, клюквенными болотами и мелколесьем. Кажется, что и город приплыл вместе с облаками откуда-то из берендеевых чащоб, от глубоких спокойных озёр, из дальних мест лебяжьих гнездовий. Его церкви, точно огромные сказочные белые птицы, рассыпались по низкому берегу. Город как бы высмотрел сверху себе укромное место, спустился и замер, заглядевшись на своё отражение реке. Всё осталось тут на многие годы, на погляденье людям.

И всё – творение разума и рук человека.

Какова родословная каргополов? Собирая, изучая и сравнивая разные сведения, я не мог сразу прийти точному выводу. Да это и мудрёно сделать: история времён и народов сложна, часто делала замысловатые зигзаги.

Первопроходцы из Господина Великого Новгорода и Ростова, осваивая земли на Севере, шли сюда несколькими путями и селились тоже в разных местах. Последующий оживленный товарообмен и развитие промыслов способствовали миграции населения.

Кто был тем пращуром, который первым пришёл сюда, в верховья Онеги, и заложил сруб своей избёнки?

Общеизвестно, что древние финские и угорские племена этих мест обладали культурой, уходившей корнями в неолит. Славянская колонизация VIII–X веков создала земледельческое население, которое здесь долгое время сосуществовало с аборигенами.

Феодальная колонизация шла двумя путями: из Новгорода и из Ростова, что связывало северные земли с двумя центрами русской культуры. Новгородцы селились по берегам Белого моря и восточнее Онежского озера. Выходцы из Ростовской земли шли на северо-восток к Вологде и верховьям Северной Двины и на север – в Белоозёрье, а оттуда к верховьям Онеги. «Таким образом, – как пишет в книге «Каргополь и Каргополье» Г.В. Алфёрова, – Каргополь оказался на стыке двух встречных потоков русской колонизации и, видимо, до конца XV в. не раз переходил из рук в руки».

Ю.С. Ушаков в труде «Ансамбль в народном зодчестве Русского Севера» говорит следующее:

«Освоение Севера началось в XI–XII вв. Новгородскими людьми (т. н. новгородская колонизация. – Прим. авт.) с целью расширения территорий для лесных и рыбных промыслов... Из четырёх основных путей, проложенных новгородцами, более всего использовались два – Кенорецкий и Белозёрско-Онежский. Оба они начинались с Онежского озера, куда новгородцы выходили из Ладоги по реке Свири, и вели через волоки к реке Онеге – ближайшей из крупных рек Севера. Эти пути лежали в пределах новгородских земель. По ним с XI по XVI вв. шел приток населения из Новгорода к погостам, формировавшимся в Пудожском крае, Каргополье, на берегах и притоках Онеги, в низовьях Северной Двины и на побережье Белого моря».

Начиная с XIV–XV вв., на землях Севера новгородская колонизация сталкивается с колонизацией из центральных областей Руси – с Верхнего Поволжья и из Суздальской земли. Инициаторами ее были быстро обедневшие по мере возвышения Москвы и терявшие свои удельные земли князья Ярославские, Ростовские, Галицкие.

Итак, начало положили всё-таки новгородцы. Они пришли сюда первыми на своих лодках-ушкуях. Привычно взялись за топоры, врубились в леса, и венец за венцом стали вырастать избы, амбары, баньки, мельницы, постоялые дворы. А там, глядишь, и выстроилась на холме крепостца с высоким частоколом и шатровыми башнями для защиты от «лихих людей».

Однако трудяга мужик, пахарь и строитель, появился здесь не сразу. Ему пролагали путь другие. Вечевой «боярско-республиканский» Новгород отправлял в дальние походы ватаги из боярских холопов и молодых «детей купеческих». Они захватывали новые земли на имя снарядившего их боярина или богатого гостя, облагали данью местное население. Десятую часть захваченного и награбленного ватага отдавала церкви. И перед отъездом из Новгорода молодцы, звеня кольчугами, входили в собор святой Софии, били челом владыке: «Благослови, господине отче-владыко, поискати святой Софии пригородов-волостей».

И новгородский архиепископ, самый богатый купец и землевладелец Новгорода, не только благословлял дружины в походы, но и посылал вместе с вольными ратниками и своих иноков – для крещения коренного населения Севера.

Прославив себя в походе и в бою, дружинники возвращались в Новгород, а по их следам во вновь завоёванные земли приходили «обычные люди» – рыбаки пахари. Они селились по рекам и у моря.

Так новгородская знать прибирала к рукам огромный край. Так начиналась – с иноческих походов в дружинах – и монастырская колонизация Севера.

И на Каргополье поселились пахари и рыбаки, и здесь возникли монастыри.

В седую старину Каргополь был на Руси знаменит. «Сотная перепись» говорит, что он представлял собой «важнейшее место вывоза в Россию произведений Белого моря». В 1565 году царь Иван Грозный взял Каргополь в свой царский «особый обиход», включил в опричнину. Ведь город стоял на важном пути из центр Руси на Беломорье. Круглый год по Онеге – летом на ладьях, зимой по льду санным путем – везли сюда с Севера товары. Главный из них – соль с беломорских солеварен. Торговал Каргополь лесом, пушниной и даже железом, выплавленным, как свидетельствуют археологи, из местных «болотных» руд, а то и завезённым извне.

К.П. Гемп в своей книге о Каргополе, вышедшей Архангельске в 1968 году, сообщает, что в 1959 году на Ольском мысу озера Лача экспедиция Архангельского краеведческого музея нашла части горна с остатками крицы и шлака. Находку эту можно датировать первой половиной первого тысячелетия до нашей эры... Вон когда начиналась местная «металлургия»!

Посол английской королевы в России Джильс Флетчер в 1588 году писал: «...главные города России суть: Москва, Новгород, Ростов, Владимир, Псков, Смоленск, Ярославль, Переяславль, Нижний Новгород, Вологда, Устюг, Холмогоры, Казань, Астрахань, Каргополь, Коломна». Вот в какую знатную семью первых городов нашего Отечества зачислил иноземец Каргополь, и, видимо, небезосновательно.

«По зимнему пути, – пишет К.П. Гемп, – к весне на каргопольские склады стекалось множество товаров. Хлеб, лён, кожи, смолу, пеньку, мыло привозили с юга, из Ярославля, Смоленска. Соль, рыбу, сало, шкуры морского зверя, иноземные товары доставляли из Колы, Беломорья и Соловков, местным был «мягкий товар» – пушнина, особенно славилась каргопольская белка, в выделке меха которой каргопольцы достигли высокого мастерства.

В Каргополе товары перевешивали, пересчитывали и, погрузив на суда, отправляли к местам назначения. Вниз по реке Онеге их везли к посадам и сёлам на побережье Белого моря, а через Кандалакшу – на Мурман и в Колу. На Вологду, Ярославль и Москву летними водными путями и волоками отправляли соль. Рыба же в эти города шла обозом по зимнему пути из Поморья, пролегавшему через Кенозеро, село Ошевенское и Каргополь».

И вот уже воображение рисует картину... Морозный тихий вечер. Холодная серебристая луна льёт на снега и крыши домиков и лабазов голубоватый струящийся свет. В домишках, в маленьких слюдяных оконцах, – красноватые огоньки сальных свечей, а где и лучины... С окраины доносится лай собак. На «бочках» соборов нависли снеговые кокошники. Холодно и недоступно блестят при луне позолоченные кресты на куполах. Но вот тишину нарушил какой-то шум, он всё ближе, ближе. Это к центру города, к площади, тянется вереницей санный обоз. Скрипят полозья, усталые и продрогшие извозчики в овчинных тулупах понукают обындевевших лошадей. Обоз большой – конца не видать. Передние подводы подходят к гостиному двору, к купеческим лавкам и складам. Их хозяева, заслыша обозный шум, наскоро надев валенки, шубы и треухи, с фонарями в руках спешат встретить гостей.

На площади говор, покашливанье, похлопыванье рукавицами, звякают ключи в руках купцов. Надо принимать грузы. Но уже поздно, темно, и купцы и приказчики, посоветовавшись, решают отложить все дело до утра.

Возницы выпрягают лошадей, ставят их к охапкам сена, насыпают овса в торбы. Поят лошадей водой из колодца, доставая ее деревянным, окованным железными обручами «черпалом». Потом извозчики, оставив у возов сторожей, идут в тепло постоялого двора.

Утром площадь оживает: громкий говор, смех, шуточки. Осторожно и мягко кладутся на весы мешки с зерном, рогожные кули с солью, щепные плетеные короба с мороженой рыбой...

Торговлей жил и ею достиг Каргополь своего расцвета. Купцы, богатея, не жалели денег на постройку храмов.

Безвестные зодчие создавали красоту, и нам досталась она как напоминание о великих мастерах своего дела.

Но Каргополь не только торговал, а и воевал, и, говорят, очень даже храбро и стойко. Вот что пишет О.В. Овсянников в книге «Люди и города средневекового Севера»:

«В начале осени 1612 года польско-литовские интервенты несколькими отрядами хлынули на Север. В ночь на 22 сентября 1612 г. «воры» подошли к Вологде и «безвесно» изгоном, т. е. с ходу взяли город. Падение хорошо вооруженной каменной вологодской крепости открыло разбойным отрядам дорогу на Вычегду, на Вагу, Каргополь и далее в Поморье. Несмотря на то, что «воров» уже ждали к Каргополю (здесь осенью 1612 был построен острог, имеющий огнестрельный «наряд», несмотря на то, что сведения о передвижении отрядов противника рассылались в разные концы Поморья, нападение на город было неожиданным. «В нынешнем 121 году, декабря в 12 день с пятницы против субботы, в ночи за два часа до свету, польские и литовские люди русские воры пришли в Каргополь на посад, и которые посадские люди в ту пору были на посаде, для своих хлебных нужд, а в острог не поспели и тех людей оне всех посекли, а иных в полон погнали, а на свету приступили с щиты к острогу накрепко...» – отписывали каргопольцы в Белоозеро о появлении неприятеля под стенами каргопольской крепости».

Попытки взять город штурмом окончились полной неудачей для «воровских людей». Каргополы отразили три вражеских приступа и затем смелой вылазкой разбили осаждающих, которые, отказавшись от дальнейшей осады острога, сожгли дотла Каргопольский посад и кинулись грабить незащищённые деревни.

«Воровские» шайки продолжали бродить здесь в 1614–1615 годах, снова осаждали город, но безуспешно. После такого разбоя «все волости учинились пусты, никакого хлеба нет, имущество пограблено, скот выбит и оставшимся людям пить и есть нечего, искупаться (платить подати. – Прим. авт.) перед посланными сборщиками нечем», – писали каргополы в челобитной царю Михаилу Фёдоровичу.

Есть предположения, что каргопольские дружинники храбро бились с врагами Руси на поле Куликовом в войсках Дмитрия Донского. Основанием для этого служит древняя рукопись.

Передо мной факсимильное издание рукописного «Сказания о Мамаевом побоище». В нём, в числе князей, пришедших к великому князю Дмитрию Ивановичу Донскому в 1380 году со своими дружинами для битвы с кочевниками, упоминается князь Глеб Каргопольский: «И пришли к нему князья белозёрские, готовы они к бою, и хорошо устроено воинство их: князь Фёдор Семёнович, князь Семён Михайлович, князь Андрей Кемский, князь Глеб Каргопольский и андомские князья».

Некоторые историки ставят имя Глеба Каргопольского под сомнение, утверждая, что существовал только Глеб Карголомский.

Но участие каргопольских дружинников в битве на Куликовом поле вполне вероятно, тем более, что в XII–XIV вв. Каргополь, по-видимому, входил в состав Белозерского удельного княжества, откуда отправлялись к Дмитрию Донскому дружины, в составе которых могли быть и каргопольские ополченцы.

К.П. Гемп в книге о Каргополе пишет: «В «Задонщине», древнерусской поэтической повести XIV в. о Мамаевом побоище, то есть о Куликовской битве 1380 г. упоминается о двенадцати князьях белозёрских, сложивших свои головы на поле брани. Существует предание, что в числе их был Каргопольский князь Глеб. Никоновская летопись также свидетельствует о том, что князь Глеб явился в Коломну по призыву великого князя Дмитрия Ивановича (Донского) для участия в битве против Мамая.

Возможно, что какое-то время Каргополь был престольным городом удельного Каргопольского княжества. На фреске, находящейся на сводах паперти собора Новоспасского монастыря в Москве, в числе удельных князей изображен в родословном древе Каргопольский князь Фёдор. Фреска сохранилась до наших дней».

В «Сказании» ясно говорится: князь Глеб Каргопольский.

Почему он должен непременно быть Глебом Карголомским?

За каждым именем стоит событие, исторический факт, связанный с судьбами народа. Хочется верить, что каргопольские дружинники, движимые высоким чувством патриотизма, пришли под знамена Дмитрия Донского по его зову и бились с кочевниками Мамая на поле Куликовом.

Отразив «воровские» шайки поляков и литовцев, Каргополь оправился от разоренья, и опять высоко поднялись его известность и слава. В «Книге Большому Чертежу» его именуют: «град славен Каргополь». Снова он торгует, строится, рыбачит, отправляет новые и новые обозы. Возводятся опять храмы, расширяется посад.

В каждом уважающем себя городе есть или, по крайней мере, должна быть тайна... Иначе последующим поколениям нечего будет разгадывать, и у них может притупиться интерес к прошлому. Это, разумеется, шутка, но если серьёзно – история Каргополя утаила от нас, по крайней мере, два важных момента: точную дату рождения города и более или менее убедительную расшифровку его названия. Есть лишь предположения на этот счёт. Они многократно и одинаково повторяются в разных источниках. Иногда утверждаются, иногда ставятся под сомнение... Но истина, наверное, погребена где-нибудь в подвалах каргопольских монастырей и соборов, в предполагаемых подземных переходах между ними – я слыхивал о них в детстве. Мы, мальчишки, пытались в них проникнуть, но безуспешно...

А быть может, усердный, безымянный труд каргопольского Пимена сгорел во время одного из многочисленных пожаров?

Прежде всего о дате. Некоторые исследователи считают датой основания города Каргополя 1146 год, когда белозёрский князь Вячеслав ходил походом на чудские племена, обитавшие в верхнем Поонежье.

«Сотная перепись» пишет название города в два слова: «Карго-поле». В основу топонимического толкования берется слово «карго», «карга» – «ворона». «Вороний» вариант легенды также связывают и с походом Вячеслава – якобы он с дружиной побил немало «чуди белоглазой», и над трупами на берегу кружило вороньё. Тогда князь, велев заложить тут острожек, поименовал место Каргиным полем – Вороньим полем.

Но почему именно «каргино»? Обратимся к «Слову о полку Игореве». Оно создано, как предполагают, в 1185–1187гг., на 39–41 год позже похода белозерского князя. В нём на поле брани летали именно вороны, не карги: «нъ часто врани граяхуть» (в переводе с древнерусского – «но часто вороны граяли»). Ворона, ворон упоминаются и в былинах. Есть, конечно, в русском языке и «карга», но употребляется такое слово более в просторечном обиходе, да и то редко.

А вот ещё вариант. Есть мнение, что Каргополь был основан около XI–XII веков, когда здесь шла новгородская колонизация. Ушкуйники проникли сюда по системе озер Белое – Воже – Лаче, и в том месте, где начинался более трудный путь на порожистой Онеге, они и заложили город, назвав его по-гречески: «Каргополис» – «Лодочная пристань». Конечно, оживлённые торговые сношения Киева и Новгорода с Византией наложили определённый отпечаток на культуру и письменность, и в лексиконе боярства и духовенства появилось немало греческих слов. Однако зачем новгородцам, идущим воинским походом в глухие места, давать новоиспечённому поселению греческое название? Что тут – прихоть своенравного боярского сына, ведущего ватагу ушкуйников, или что-то другое? Предположим, что такое название дали городу позднее, когда началась оживлённая торговля. Но ведь у всякого, даже самого маленького поселения имя появлялось сразу же, как только закладывался первый сруб.

Предположительная датировка рождения города Каргополя – 1146 год – представляется реальной, согласующейся с походом князя Вячеслава. Он, быть может, и шёл с определенной целью – усмирить данников, открыть безопасный путь новгородцам, и острог заложил с той же целью.

И, наконец, третье толкование: «Каргунпуоле», в переводе с угро-финского – «Медвежья страна». «Каргун» – медведь, «пуоле» – страна. Но где на Руси в древние времена не было медведей, особенно на северо-западе страны в лесных чащобах! Русичи, обитатели севера, вероятно, привыкли к медведям так же, как и к вороньим стаям. Да и по всей Руси скоморохи водили на цепи мишек по деревням, развлекая народ от Новгорода до Киева.

А Каргополь возник именно близ озера Лача на Онеге. И оба эти названия, кажется, не русские, а финские или древнекарельские... Не тут ли разгадка имени Каргополя? Не в «Медвежьей ли стороне»?

С таким же успехом поиски топонимических аналогов могли бы, скажем предположительно, привести к названию города от «карги» или «корги» – кокоры, вырубленной в лесу для постройки лодки или барки. И еще такая версия. В лексиконе жителей Поморья известно слово «корга» – каменная подводная или заливная гряда. В нескольких километрах от Каргополя близ Надпорожья есть такая «корга» – порог «Мёртвая голова». За «коргой» – «поле», отсюда и Каргополь. Топонимические вариации могут быть различными...

И всё же наиболее вероятным кажется происхождение города от угро-финского «Каргун-пуоле», потому что многие другие названия населённых пунктов, рек и озёр в округе такого же происхождения. Но за точность перевода трудно ручаться.

Подлинная родословная нашего Каргополя остается наполовину загадкой. Точных письменных её свидетельств нет, да и вряд ли они могли быть в столь ранний период.

Вот вам и тайна Каргополя. Она и открыта, и не открыта, ибо всё предположительно.

Каргополь своей тайной может гордиться, сказав историкам и лингвистам: «Ну-ка, поломайте головы! А я постою да помолчу».

Он будто сам себя очаровал, этот город, и сказал всем: «Любуйтесь, вот я какой. Всё тут, перед вами, ничего ни убавить ни прибавить нельзя. Я – зёрнышко в жемчужном ожерелье старинных русских городов».

О Каргополе в последние годы написано и издано немало прекрасно иллюстрированных книг и брошюр. С развитием массового туризма он стал широко известен и в нашей стране и за рубежом, благодаря своеобразию архитектурных ансамблей. Его соборы, церкви, часовни, рубленые дома многократно осмотрены, засняты, зарисованы, обмерены, вычерчены в планах на кальке и ватмане Фотографы храбро лазят по узкой тёмной лестнице на самую верхотуру колокольни «Соборки», чтобы поэффектнее запечатлеть на плёнке ландшафт. В учёных книгах во всех проекциях и подробностях описаны все памятники зодчества, каргопольские улицы, старые дома. Даже мелкий и узенький Кишкин ручей (каргополы знают ему и другое название), и тот упоминается в статьях, напечатанных на мелованной бумаге, хотя его курица перебредёт... И Каргополь того вполне заслуживает.

Ещё об историках и истории

Каргополь настолько завораживает всякого, кто только побывает в нём, что невольно снова и снова углубляешься в его прошлое. Город с чрезвычайно интересной биографией не мог не иметь своих беспристрастных историков и бытописателей. Они годами занимались поисками древних документов, книг, старинных икон, деревянных скульптур и предметов народного быта.

Некоторые энтузиасты-исследователи, основываясь на полученных ими фактах и сведениях, оставили нам свои исторические труды. Таков, к примеру, К.А. Докучаев-Басков, опубликовавший несколько работ в конце XIX – начале XX веков. Его перу принадлежат исследования «Пустынь Ивана Волосатого» в серии «Подвижники и монастыри Крайнего Севера» (1889 г.), «Каргополь» (Архангельск. 1913 г.). П. Пятунин опубликовал в 1924 году работу «Каргопольский край, Каргополь», а еще раньше – в 1851 году вышла небольшая книжка С.П. Кораблёва – «Этнографический и географический очерк г. Каргополя Олонецкой губернии». Известны и работы других авторов, одни несколько поверхностные и беглые, другие по-научному обстоятельные.

Хорошо помнят в Каргополе жившую и работавшую здесь некоторое время хранителем памятников архитектуры Клавдию Петровну Кореневу. Она очень любила историю своего края, была её знатоком и популяризатором. Среднего роста, ничем не выделявшаяся внешне среди других каргополок, Клавдия Петровна была по-настоящему одержима и вся отдавалась любимому делу. Дома у неё в сундучке, доступ к которому открывался далеко не всякому, хранились рукописи и старопечатные книги, документы, собранные по крохам в приделах полузаброшенных церквей, в подвалах и на чердаках старых домов. Заезжие историки, прибыв в город, прежде всего шли к ней, и она делилась с ними имевшимися у неё сведениями. После своей смерти К.П. Коренева оставила рукописный труд «Памятники архитектуры г. Каргополя».

Я хорошо помню эту женщину, жившую в домике на самом берегу Онеги с двумя дочерьми.

Исследователи за последние годы провели очень большую работу, которая позволяет нам более или менее точно восстановить облик старинного Каргополя и происходившие в нём в разные годы перемены. Развитие города и строительство в нём делят на шесть градостроительных периодов.

Вначале, приблизительно в XIII–XIV веках, на левом берегу Онеги, за Кишкиным ручьём, на Колобовой горке, в нынешней южной части города возникло первое поселение. В этом же районе в двух километрах от упомянутой горки новгородский поселенец Вассиан основал «Строкину пустынь». А позднее вторую пустынь, поближе к озеру Лача, заложил некий поселенец Иван Волосатый. Это первый период. (Здесь и далее приводятся сведения из книги Г.Ф. Алфёровой «Каргополь и Каргополье». М.: Стройиздат, 1973.) – прим. автора.

Второй период характерен тем, что в XV веке кремль города Каргополя (до пожара 1552 года) находился в западной части города, рядом с площадью, на которой стояли Пятницкая и Никольская (видимо, деревянные) церкви.

Третий градостроительный период относят к сороковым годам XVI века, когда Каргополь занимался оживлённой торговлей и был довольно большим городом. В 1536 году он получил Уставную грамоту, а в 1539 году – Губную грамоту. Дворы тянулись от Всполья к Онеге. Из переписи 1562 –1564 гг. следует, что к середине XVI века почти вся территория современного города была уже заселена. Существовали улицы: Полтораниха, Пономариха, Красный посад, Соборная площадь. В те времена на месте нынешнего каменного Христорождественского собора стоял деревянный. На Полторанихе был гостиный двор, в городе жил наместник – управитель, по-видимому, княжеского звания.

Четвёртый период – с конца XVI века. В это время в городе стояла деревянная крепость, которая отражала в 1612–1614 гг. польско-литовские отряды. Крепость стояла на земляных валах и была официальным центром города. В 1636 году острог пришёл в упадок. Присланный в Каргополь князь Дмитрий Сентов занялся строительством новой крепости. В письменных источниках 1686 года указано: «город деревянной, рубленой, а башен по стенам девять, в том числе две башни рублены осьмериками, в городе ворота проходные под башнями трои». Упоминаются названия четырёх башен: Крестовая, Ручьевая, Земляная, Троицкая.

В 1714 году комендант Каргополя П.В. Коробьин по распоряжению Петра I подробно описал укрепления. В его описании упоминаются девять шатровых башен по стенам. Две из них – Троицкая и Воскресенская рублены осьмериком, остальные семь четверостенные. Крепость в плане имела квадратную форму. По углам стояли почти квадратные в плане башни. На северной стороне была восьмигранная Троицкая башня с тремя проходными воротами. Были также Пытальная, Подлазная, Крестовая, Ручьёвая и Земляная башни, казённый каменный погреб и др.

Установлено, между прочим, что известное изображение крепости на иконе Бориса и Глеба реалистически передаёт внутренний рисунок города – хоромы, избы с дымарями и т. д., но не точно – расположение башен. На иконе крепость стоит не на возвышении – валушках, а на равнине. Это древнему изографу простительно: он прежде всего заботился о «духовном» содержании своей работы.

Можно предполагать, что в Каргополе в разное время его существования были построены не одна, а несколько крепостей. Они, вероятно, горели при пожарах или разрушались с течением времени. Город рос вниз по Онеге (от Колобовой горки), и по мере роста в нем возникали новые центры. Имелся в Каргополе «комендантский двор о трёх горницах, на жилых подклетах, со всякими строениями, святыми иконами, оконницами, погреб, поварня, колодезь, баня, караульня, два амбара, конюшни, хлевы, скотный двор». Рядом с комендантским двором располагалась тюрьма: «Да тюрьма стоячий тын, а в ней изба двойная, а у той избы стоячий же тын». Имелась приказная палата, а в ней хранилась «Великого государя казна».

Тюрьма со «стоячим тыном» из заострённых бревен осталась в Каргополе в наследие от царского режима и стояла ещё долго. После Великой Отечественной войны это сооружение за ненадобностью было снесено и частокол разобран на дрова.

Жилой посад лежал к западу от крепости. Его улицы шли перпендикулярно к реке и назывались: Пономариха, Полтораниха, Каменная, Ивановская, Шелковня; Большая, Потаниха, Пятница, Никольская, Базаева др. Были и переулки: Зорин, Крестовый, Колобов, Горин, Ошеринский, Фалеевский, Предтеченский.

В 1765 году в Каргополе случился большой пожар. После него начался следующий, пятый, градостроительный период (конец XVIII века). Тогда город заново отстраивался после пожара, в нём некоторые улицы спрямили, построили на Новой торговой площади, ближе к реке, каменный гостиный двор. На западной стороне площади воздвигли Соборную колокольню. Появились каменные здания ратуши (городской управы), почты. Торговую площадь окружали дома богачей «по разрядам», сначала шли постройки «людей 1-й статьи», за ними «людей 2-й статьи» и т. д.

В царствование Екатерины II городу присваивается герб с изображением барана на костре.

В шестой градостроительный период в середине XIX века была попытка новой перепланировки города. Имелось несколько проектов, из которых частично осуществился проект, утвержденный в 1861 году Александром II. Перестроен был только центр Каргополя, и за городскую черту вынесено кладбище.

О значении Каргополя как административного и торгового центра на Севере свидетельствовали границы территории, экономически ему подчиненной. Так, в исторических документах XVI века говорилось, что в зоне влияния Каргополя среди других населенных пунктов – селения на Южном берегу Белого моря – Пурнема, Золотица, Кушерецкое, Нименга (Турчасовский стан) и расположенные по реке Емце Сельцо и Шелекса. В состав Турчасовского стана входил Кий-остров на Белом море.

В Каргопольском уезде развито земледелие. Ещё в дореволюционное время в одном из краеведческих сборников сообщалось: «В уездах Пудожском и Каргопольском, где земледелие производится с наибольшим успехом, крестьяне довольствуются своим собственным хлебом. Из Каргопольского уезда отправляется зимой до десяти тысяч четвертей1 муки в Вытегру, Петрозаводск и Повенец для продажи. Каргопольский ячмень при хорошем унавоживании земли давал урожай сам 8, горох – сам 5».

Каргопольский мужичок

Ростом он не то чтобы велик, но и не мал. Светлоглаз, несуетлив, сдержан в жестах. Когда молчалив, а когда разговорчив и весел. В незнакомой обстановке осторожен, всё больше присматривается да прислушивается. Только уж потом, освоясь, оживляется, и если уж скажет слово – берись за карандаш и записывай, такой своеобразный и бойкий у него говорок.

В тридцатые годы слышал я на базаре таких мужичков.

– Почем жито-то у тя?

– А по два рубли малёнка 2.

– Дороговато. Испотакали вас, купчишек...

– Дак ты выростил бы сам-от, сам и торговал.

– Неурожай у нас, до нового, видать, не дотяну...

– Ну дак купи!

– Купил бы, да зерно-то у тя мелковато, да и серовато. Не на овине ли подопрело? Доброй ячневки с него не намелешь.

– Сам ты сероват... Ежели жернов у тя хорош, дак и намелешь, а коли жернов худой, дак и крупно зерно испортишь.

– Воно, у Васьки Колотовского жито покрупняя твоего, а просит только полтора рубли.

– Ступай к нему. Я што, за полу тя держу?

– Скинул бы в цене-то. Жито-то у тя севогодное, али лонёшное? 3

– Севогодное. Купи давай. У Васьки-то зерна-то кот наплакал, и малёнки не набёретсе. Тайком от жонки торгует на вино... Чё ты у него купишь?

Сговорились в цене. Покупатель развёртывает мешок, который принёс с собой. Однако всё же сомневается:

– Малёнка-та у тя больно мала...

– Выверена. Не бойсе. Подставляй мешок-от. Да поди, вон, на весы и проверь.

– Прибавь ищо, сделай с верхом.

– Дак с верхом и есть. Разуй глаза-те.

– Ну ладно уж, сыпь.

Ячмень с тихим шелестом сыплется из деревянной малёнки в мешок покупателя. Тот, перед тем как завязать мешок, еще раз пробует зерно на зуб.

– Вроде ничево... Держи деньги-те!

Теперь такой диалог редкость. Язык каргополов осовременился, старинных словечек в нём почти не сохранилось. Однако от старых людей еще можно услышать.

Да и ячменём теперь торгуют на корм курам – стеклянными банками, не малёнками...

Каргопольский мужичок голову держит прямо, не привык кланяться. Он знает себе цену. Лицо у него открытое, лоб высокий, глаза под ним глубоко посажены и смотрят на тебя при первом знакомстве пытливо, чуть усмешливо: дескать, поглядим, что ты за птица...

У себя дома он – хозяин хороший. Изба у него просторная, бревенчатая, воздуха в ней много. Крыша под коньком над фасадом с-под низу расписана красочно и весело. Зимой глянешь – лето вспомнишь, летом глянешь – весной обмахнёт. Цветы цветут, красное солнышко сияет на синем или голубом фоне. Роспись яркая, но не аляповатая. Её видывал я на Ошевенском Погосте, да и в других деревнях. И ставеньки красивые, помнится, были на Гужове у Морозовых. Я, бывало, всё любовался ими.

Делает каргопольский мужичок всё сам: и телегу ладит, и дровни мастерит, и дуги гнёт, ступы долбит, масло из конопляного семени по осени выжимает. Делается это с помощью нехитрого приспособления – деревянного станка с двумя подвижными деревянными, плашками. Меж них кладётся холщовый мешочек с конопляным семенем (в старину у каждого гумна была полоска конопли посеяна). Затем вкладывают клин и бьют по нему сверху обухом топора. Клин сжимает плашки, плашки жмут на мешочек, масло тонкой струйкой течет из него на противень, подставленный снизу. Вот и весь маслозавод. Станок назывался «жомы», в мешочке оставался жмых. Он шёл в корм домашней живности. Детишки им лакомились. Я и сам пробовал – казалось вкусно.

Рыбу надо половить – каргопольский мужичок плетёт из ивовых виц вёршу (морду), поставит её в речке на быстрину, глядишь – попало на уху и на рыбник.

Сети вяжет деревянной иглой «шуйкой» из катушечных ниток, невод или бродок (бредень) – из суровых, льняных.

Сам и косу отобьёт и заострит жало «вырезкой» – специально заточенным на точиле трёхгранным напильником. Ребром сточенного напильника (без насечки) как бы срезает слой металла. А на покосе правит «лопаткой» из дерева с наждачной массой, наваренной с обеих сторон. Только и слышно на лугу: дзень... дзень... Покосив, остановится, вынет из-за голенища лопатку, поставит косу на косьевище, положит левую руку на «пятку» косы и лопаткой по жалу с той и с другой стороны – дзень... дзень... Коса звенит на весь луг. Перехватит левую руку по обушку поближе к носку косы, меньше звенит: ж-жах... ж-жах...

Русые волосы у мужичка кудрявятся, на лбу и над верхней губой – бисеринки пота. Цветистая ситцевая рубаха распояской намокла на плечах от пота, потемнела. Лицо сосредоточенно-серьёзно, глаза зорко глядят на лезвие косы – не порезать бы руку ненароком. Дзень... дзень...

Коса направлена. Сунул лопатку за голенище, смахнул крепкой ладонью кудри со лба, примерился косой к рядку – и пошёл: ж-жах... ж-жах... ж-жах... Трава, где стояла, тут и пала свежей гривкой. Солнце печёт, овода вьются, норовят ужалить. За день намашется косой до изнеможения. Идёт к избушке ужинать.

Сколько было поэзии в таком крестьянском труде!

На покос хозяйки давали самую лучшую пищу: шаньги, колобы, ватрушки, калитки. Ещё с зимы подкапливали сущик – сушёную речную и озёрную рыбу. Любили из неё уху на покосе. Сушёная рыба не портится, храни её сколько хочешь.

Бывало, каргопольский мужичок сам и бороны делал деревянные. Для них выбирал в лесу молодые ёлки, на каких побольше крепких и длинных сучьев. Вырубит ёлки и прямо в лесу сделает заготовки. Расколет каждое деревце вдоль, оставив с поларшина зубья. Привезя заготовки домой, свяжет их вместе, скрепит с перекладинами ивовой скруткой. Получается борона. Ими пользовались в единоличном хозяйстве, а потом появились металлические бороны «зигзаг».

Сам порочку (туес) сделает, лапти, солонки из бересты сплетёт. В порочках в страду носили в поле квас. Поставят его под ржаную бабку в тень – весь день стоит, не нагреется. Квас крепкий, хлебный, в нос шибает.

Не берётся сам лишь за то дело, которому не обучен. Коня подковать, лемех к плугу наварить – идёт к кузнецу.

Умелые руки, золотая голова у каргопола. И жена называет его не иначе, как уважительно: «сам». Завидя его издали на улице, бывало, скажет подруге: «Вон сам идёт!»

Всё – сам.

Такого большелобого и большеглазого мужичка, сидящего в спокойной позе с гусиным пером в руке, видел я однажды на портрете в одном журнале. Каргопольский мужичок, купеческого сословия. А имя ему – Александр Андреевич Баранов. О нём надо сказать особо, ибо он знаменит. Более того – государственный муж.

С.Н. Марков в книге «Вечные следы» так пишет о нём: «Баранов не знал, что такое страх, отличался железной выносливостью и терпением. Родился он в 1746 году в маленьком, но древнем и славном Каргополе, у синего озера Лача. О детстве и юности Баранова сведений не сохранилось...» 4.

Примерно в 1780 году Баранов переселился из Каргополя в Иркутск. Вероятно, его привлекло туда стремление заняться пушной торговлей. Он и занялся этим, но вскоре в Охотске он повстречался с известным купцом и путешественником – первооткрывателем Григорием Ивановичем Шелеховым, который в 1775 году создал компанию для пушного и зверобойного промысла на северных островах Тихого океана и на Аляске. Шелехов основал на Аляске первые русские поселения. На базе торговой компании Шелехова в 1799 году была основана Российско-Американская компания. Одним из учредителей и первых директоров компании был Н.П. Резанов, умерший при возвращении в Россию в Красноярске в 1807 году.

Шелехов, будучи наслышан о высоких деловых качествах и смелости Баранова, пригласил его к себе – служить в Русской Америке, и тот в августе 1790 года принял это предложение.

Баранов отправился в путь на паруснике Шелехова, но в плавании его постигла неудача, в сильный шторм корабль потерпел бедствие, и мореплавателям пришлось зимовать в Уналашке. После зимовки поход продолжался, и в следующем, 1791 году Баранов добрался до алеутского острова Кадьяк. Там он энергично принялся за дело: заложил в Павловской гавани деревянную крепость, обошёл на байдарке вокруг острова, исследуя его и делая наблюдения и записи.

Для более активной торгово-промышленной деятельности необходимо было заняться постройкой парусников. Под руководством Баранова русские поселенцы стали строить корабли. Они открыли на Аляске железную руду, каменный уголь, и сам Баранов испытал его. Работал он над созданием топографических описаний и карт тамошних мест, основал город Ситху, купив землю у индейского вождя. Укрепил остров Кадьяк и поставил на нем пушки. Русская колония на Аляске под его руководством крепла и расширяла владения. Баранов также установил торговые связи с Калифорнией, где перед этим побывал Резанов, с Гавайскими островами и Китаем.

Баранов был первым правителем русских поселений в Северной Америке, на Аляске.

«Немало было у Баранова и врагов, – пишет С.Н. Марков. – Чиновники Русской Америки травили его всю жизнь, не в силах простить ему простого происхождения». Русское правительство, пользуясь ложными доносами на Баранова, решило сместить его с должности губернатора Русской Америки. Он не вынес такого удара, возвращаясь в Россию, тяжело заболел и умер 16 апреля 1819 года недалеко от острова–вулкана Кракатау, на главном пути кораблей, идущих из Индийского океана в Тихий. Тело героя с пушечным ядром, привязанным к ногам, опустилось на дно тропического моря. Так и не довелось Баранову увидеть родной Каргополь...

После его смерти выяснилось, что Александр Андреевич Баранов сберёг для Родины огромные средства и что наличный капитал Русской Америки в несколько раз превосходил все размеры, о которых только могли думать. Баранов умер неимущим, его бескорыстие и самопожертвование удивили даже его врагов.

Так прославил себя на века отважный землепроходец, патриот Родины, наш земляк Александр Андреевич Баранов.

К этому можно добавить следующее: уже позднее царское правительство продало Русскую Америку Соединенным Штатам. От его имени договор о продаже подписал 30 марта 1867 года русский посланник барон Стекль.

До революции каргопольские крестьяне были черносошными. Они имели земельные наделы из казённой (государевой) земли и за пользование ими платили денежные подати и выполняли различные повинности – «ломали» белый камень (известняк, доломит), тесали из него плиты. «Тесанины» отправлялись на стройки Петербурга, Вологды, Великого Устюга.

В годы расцвета отечественного деревянного судостроения каргопольского мужичка можно было видеть на верфях Архангельска, а затем и Петербурга, и поскольку они были отличными плотниками, царь Петр I не разрешал их использовать на других работах.

О.В. Овсянников в книге «Люди и города средневекового Севера» приводит такие данные: «Во второй половине XVII в. (1663 г.) в Каргополе выполнялся большой царский заказ по поковке кос и топоров. К выполнению заказа были привлечены не только каргопольские посадские кузнецы, но и кузнецы турчасовские и монастырские. Каргопольских «работных людей» во второй половине XVII в. часто посылали в Москву. Весной 1666 г., согласно царской грамоте, каргопольский воевода Иван Едокуров должен был «выбрать из каргопольцев работных 700 человек мужиков добрых» и прислать Москве. Очевидно, воевода медлил с выполнением царского указа и в апреле того же года к нему прибыло грозное царское послание: «... а буде не вышлет, и на нём написано пени 500 рублёв». Видимо, угроза подействовала, так как в конце апреля 1666 г. каргопольцы прибыли в Москву и разместились в Красном селе. Как рабочая сила, они использовались, вероятно, на нескольких объектах. В мае только на Аптекарском дворе работало 60 каргопольцев-плотников. В 1668–1669 гг. из Каргополя опять были затребованы работные люди в царское село Измайлово, где развернулись широкие строительные работы – возведение т. н. Виноградной плотины».

В XVII веке в Каргополе среди прочего населения жили сапожники, сапожные швецы, портные швецы, шапошники, плотники, оконничник, свечники, кузнецы, калачник, хлебник. В переписной книге упоминаются два иконника (иконописцы (?). – Прим. авт.) – Пронька да Якунька Фёдоровы».

Старательный землероб, плотник, каменотёс, кровельщик, печник, лесоруб, смолокур, бондарь, гончар, рыбак, добрый семьянин, патриот своей Родины – это всё каргопольский мужичок, золотая голова и умелые руки.

Старое и новое

Каргополь стоит на перекрёстке когда-то бойких торговых путей, которые вплоть до начала XIX века связывали его с другими районами страны, и поток товаров и разных грузов шёл по этим путям. С юго-запада на северо-восток и дальше, вдоль реки Онеги, а затем через паромный перевоз у села Архангело этот путь вёл на Северную Двину. Пудожский тракт через Печниково и Лядины пролегал в Карелию, Няндомский – к Шенкурску, Ошевенский тракт прорубился сквозь леса на запад, к Ошевенску, а от него – в Кенозеро и на Поморье.

С постройкой и открытием в 1897 году узкоколейной железной дороги Архангельск – Вологда связь с внешним миром стала осуществляться через станцию Няндома. Правда, Каргополь оказался в стороне от железной дороги, почти в ста километрах.

По поводу этого в Каргополе долго передавалась из уст в уста такая анекдотическая история. Когда инженеры-проектировщики прибыли в город, якобы для того, чтобы решить вопрос – должна ли пройти железная дорога через Каргополь и следует ли начинать изыскательские работы, городской голова Басов ушёл мыться в баню и мылся там столь долго, что инженеры не могли его дождаться и так ни с чем и уехали. Они решили, что железная дорога каргополам не нужна. А Басова отправили в баню городские купцы: для них такая дорога была не выгодна.

Действительной же причиной того, что город оказался в удалении от железнодорожной станции, было скорее всего то, что он не имел большого промышленного значения, и потому дорогу вели кратчайшим путём через Обозерскую, Плесецк, Няндому на Коношу и дальше к югу. Сплав леса вёлся по Онеге, а больше никакой промышленности не было, если не считать небольшого клюквенно-экстрактного заводика, полукустарных мастерских, да пивоваренного завода купца Серкова.

Но старинные ямщицкие тракты ещё долго служили, да и теперь служат каргополам, став путями сообщения местного значения. Они связывали уездный, а затем и районный центр с глубинкой. По этим трактам на праздничные ярмарки и в будние торги – «сборы» по понедельникам в город съезжалось много крестьян из окрестных деревень.

Обилие церквей в Каргополе и в сёлах да три монастыря – два в городе и монастырь Александра Ошевенского на Ошевенском же Погосте – способствовали распространению религиозности в городской и сельской среде. Все праздники в прежние времена соблюдались неукоснительно и сопровождались непременным посещением церквей.

Но в советское время, в двадцатые – тридцатые годы эти празднества стали понемногу утрачивать свое культовое содержание. В троицу, в Иванов день, в пасху лишь небольшая часть населения шла в действующую церковь. Подавляющее большинство каргополов её не посещало или посещало редко. Жители окрестных деревень приезжали теперь в город в праздничные дни для того, чтобы участвовать в ярмарках, продавать и покупать там вещи, нужные в крестьянском обиходе. Молодёжь приезжала погулять, повеселиться, покататься на карусели.

Разнаряженные девушки в сарафанах, в цветистых шёлковых и атласных кофтах, с широкими лентами, вплетёнными в длинные косы, ходили по центральной улице в ряд по восемь – десять человек, взявшись под руки, пели песни и частушки. Иногда их сопровождали гармонисты. Женщины носили кокошники с тяжёлыми, унизанными бисером кистями, свешивающимися над лбом, а девушки надевали перевязки. Это было необыкновенно красиво. Такие гулянья являлись своеобразными «ярмарками невест». Здесь парни и девушки заводили знакомства, в результате которых создавались новые семьи.

На Торговой площади в центре города в праздничные ярмарки бойко торговали всем, чем было богато Каргополье: зерном, мукой, мясом, рыбой, негашёной известью, красками, кистями, одеждой, обувью. Деревенские кустари работали, бывало, весь год, чтобы прибыть на ярмарку со своими изделиями. Тут продавались деревянные ушаты, кадки, треноги (деревянные трёхногие бадьи), бочонки, грабли, расписные дуги, колёса к телегам, гнутые полозья для саней, плетёные из щепы корзины, бураки и бурачки, из бересты – порочки (туески), лапти, солонки, пастушьи сумки, рожки, заплечные кошели (пестери). Гончары привозили возы горшков, крынок, латок, подвесных рукомойников, корчаг (большие глиняные сосуды с крышками для тушения угольев), блюд и, наконец, знаменитые каргопольские игрушки. Их изготовляли многие мастера, у каждого свой ассортимент, своя манера лепки, раскраски. Были на ярмарке и лубочные решёта, домотканые дорожки, вязаные шерстяные варежки, перчатки, чулки, носки и гарусные пояса с кистями, кушаки, вышитые полотенца, скатерти, льняные холсты.

Удивления достойно, сколько тогда на Каргопольщине было искусных мастеров и мастериц, насколько богат и разнообразен бывал торг! У городских мальчишек наибольшим спросом пользовались глиняные игрушки – утушки. Они были дёшевы, и в них можно свистеть на разные голоса, прикрывая пальцем то одну дырочку, то другую. Тогда эти игрушки были предметами самыми обыкновенными. Это теперь они продаются в сувенирных магазинах, а прежде игрушки имелись во множестве в любом доме, где росли дети, и стоили недорого – по пятаку, гривеннику за штуку.

На зимних ярмарках продавали валенки домашней катки, овчины, кожи, дрова и – что самое любопытное – целыми возами мороженые тушки зайцев. Их в те времена в окрестных лесах водилось множество. Продавали также дичь – тетёрок, глухарей, рябчиков, куропаток.

В летние праздники Каргополь шумел, смеялся, пел, бурлил. На базаре с шутками-прибаутками отчаянно торговались продавцы и покупатели, били друг друга по рукам. В толпе шныряли лошадники-цыгане, надувая неопытных покупателей, сбывали больных и слабосильных лошадей, прибегая к уловкам подобно тем, на которые поддался шолоховский дед Щукарь при покупке кобылы... В сторонке у коновязи крестьянские савраски хрупали сено или овёс. Солнце заливало площадь ярким светом, кругом шумели под ветром берёзы. Поодаль непрестанно крутилась карусель, заливалась гармошка, а иногда играл и духовой оркестр местной пожарной команды. Разнаряженные парни и девушки, пощёлкивая семечки, садились в деревянные решётчатые подвесные зыбки. Дюжие мужики наверху, под полотняным куполом, поплевав на руки, принимались крутить карусель, ходя там по кругу на помосте, и зыбки плавно шли тоже по кругу. Смех, шутки, непередаваемый каргопольский говорок.

А вечером базар и карусель затихали, и на улицы опять выходили те самые девчата, и тогда начинались с новой силой песни и частушки. Какая-нибудь девушка с особенно чистым серебристым голосом выводила:

Уговаривал, старался

Девушку насилушку.

Подруги дружно подхватывали:

Из-за белого платочка

Прогулял всю зимушку.

Пауза, гармонист делает «проигрыш», и снова над улицей взвивается другой голос, пониже тембром:

Подружка – отлёт

О залётке ревёт

Не реви, вертоголовая,

Никто не отберёт.

Пели частушки и парни, шедшие следом за девчатами:

То не поезд, не машина,

То – хорошая моя.

Каблуками в три аршина

Завлекаешь ты меня.

Девушки, выслушав парней, отвечали им:

Мой милёночек лукав,

Меня дёрнул за рукав,

Я – лукавее его,

Не взглянула на него.

Песенный поединок иногда продолжался долго. Горожане, гуляя по деревянным мосточкам, с улыбками смотрели на парней и девчат, прислушивались к их песням.

Деревня заполонила городок, покорила его разнообразием живописных нарядов, весельем. Каргополь как бы слился с нею в единое целое. Да он и сам был наполовину деревенским – многие его жители недавно были пахарями, а потом перебрались сюда на жительство.

Уже в двадцатых-тридцатых годах старинный Каргополь, где жизнь шла размеренно и по-патриархальному спокойно, стал приобщаться к новой жизни.

В 1923–1924 годах здесь построили электростанцию, в домах загорелись лампочки Ильича, начал работать кинотеатр. Фильмы показывали в профсоюзном клубе, затем в здании Дома культуры.

Помнится, с удивлением и восторгом смотрели мы фильмы «Броненосец Потёмкин», «Поэт и царь», «Крушение империи» и другие.

В 1929 году Каргополь стал называться районным центром. На Советской площади в годовщину Октябрьской революции, в день 1 Мая проходили праздничные митинги и народные паяния. В начале коллективизации в районе появился первый колёсный трактор, и первые пассажирские автобусы пошли на станцию Няндома.

Активно начинали работать первые комсомольские ячейки, на Валушках, в помещении бывшей деревянной церкви, открылся пионерский клуб. Молодёжь по вечерам слушала лекции о коммунистическом обществе, занималась ликвидацией неграмотности, участвовала в атеистической пропаганде. В городе была создана небольшая молодёжная коммуна. Молодые люди объединялись в спортивные секции, кружки, участвовали в массовых военизированных играх, спортивных состязаниях.

В довоенные годы главная улица Каргополя называлась Театральной. Она начиналась в северо-западной части города, у выхода на Ошевенский тракт, шла через весь город к пристани на Онеге. Теперь это улица Победы. А Театральной она называлась, вероятно, потому, что в центре города на ней находилось, да и сейчас еще находится здание Дома культуры, где в середине тридцатых годов организовался народный театр. В театре работал приглашённый из Петрограда режиссер, давались спектакли, концерты хора и струнного оркестра. Культурная жизнь заметно оживилась, были даже попытки показать каргополам оперетту. Играли в театре любители-энтузиасты, преимущественно учителя школ и педтехникума, служащие.

Мы, каргопольские мальчишки, по вечерам осаждали Дом культуры. Уж очень хотелось пройти на спектакль, а билетов не было. Мы выжидали удобный момент, когда кто-нибудь из доброжелателей достанет нам контрамарки, или проникали в зрительный зал через чёрный ход, а то и через пожарную лестницу и чердак.

В зрительном зале имелся балкон, в партере стояли ряды дубовых решётчатых скамей со спинками, похожих на садовые скамейки, очень прочные и долговечные. На спинке каждой скамейки были обозначены номера, и зрители занимали места «согласно купленным билетам».

Нас, мальчишек, в неописуемый восторг приводили сцены со стрельбой из револьверов и пулемётов, хотя мы знали, что выстрелы имитировались с помощью доски, которой за сценой хлопали об пол, а пулемётную стрельбу заменяла деревянная трещотка. Но однажды мы испытали колоссальное удовольствие от того, что сбоку из-за кулис выкатили большую картонную пушку, и она бабахнула так, что мы завизжали от восторга. Из жерла пушки блеснуло пламя, появился дым. Это было что-то новое, не похожее на хлопанье доской за кулисами. Уж как там она бабахнула и чем, мы не ведали. На нас зашикали, и мы умерили восторги, ожидая, когда пушка бабахнет ещё. Но она больше не стреляла, дальше нам показалось неинтересно, но мы всё же высидели спектакль «до победного конца».

Когда мы стали постарше и ходили на спектакли уже по билетам, то стали разбираться, что к чему, внимательно следя за действием.

Помнится, шёл спектакль по пьесе А.М. Горького «На дне». На сцене, изображающей ночлежку, на нарах в живописных позах мы увидели своих любимых учителей. Мы узнали их сразу, хотя они загримировались. Преподаватель алгебры Андрей Григорьевич Артёмов воодушевлённо произносил монолог Сатина: «Человек – это звучит гордо! Надо уважать человека!» – говорил он, сопровождая речь энергичными жестами. А учитель химии Пётр Сафонович Коренев в узких брючках и кургузом пиджачке играл роль Актёра. Молодой учитель рисования изображал Ваську. Он растянулся на полу во весь рост с гармоникой и что-то орал, выражая этим бунт против социальной несправедливости...

Помнится постановка «Ревизора» Н.В. Гоголя, где молодой в то время паренёк, известный жителям города больше по прозвищу «Коля Модный», исполнял роль Хлестакова. Он был одет во фрак, эффектно рисовался перед дамами и нёс околесицу, как и положено Хлестакову, помахивая зажатыми в руке белыми перчатками.

Наверно, играли артисты хорошо и вдохновенно, раз они остались у меня в памяти на всю жизнь. Костюмы на сцене носили настоящие, не бутафорские. Костюмерная в театре была богатая, собранная по всему городу усилиями энтузиастов.

Народный театр в Каргополе в двадцатые – тридцатые годы был очень популярен. Кроме спектаклей, выступала «Синяя блуза», почему-то переименованная потом в «Красную рубаху», видимо, из преувеличенного пристрастия к революционной терминологии. Выступления «Синей блузы» били в цель, вскрывали отрицательные явления.

Каргополы заботились о Доме культуры, привели в порядок территорию вокруг него, разбили садик с клумбами и газонами. На них было много цветов.

Весной, после таяния снега, когда солнце уже достаточно хорошо пригревало, город отряхивал с себя зимнюю дрёму и устраивались коммунистические субботники. Все выходили на улицы с метёлками, граблями, старательно приводили в порядок главные улицы, территорию возле Дома культуры. Вместе со всеми трудилось районное начальство из райисполкома, из райкома партии. После субботника его участники, собравшись возле широкого крыльца Дома культуры, фотографировались на память. У меня сохранилась фотография тех лет, на ней запечатлена большая группа участников субботника. Разумеется, и мы, мальчишки, пристроились сбоку. Снимал группу местный фотограф Кондатский, мастер своего дела. По совместительству он вёл у нас в школе уроки пения. Он приходил к нам в класс со скрипкой, играл на ней и пел дребезжащим баском, а мы ему старательно подпевали. Помнится такая песня:

Джим подшкипер с английской шхуны

Плавал шестнадцать лет,

Знал моря, заливы, лагуны,

Старый и Новый свет...

Что там дальше было с Джимом подшкипером, я теперь не помню, но учитель пения – фигура по-своему оригинальная и колоритная – и сейчас стоит у меня перед глазами.

Фотографируя, он засовывал голову под покрывало из чёрной ткани, наводил аппарат, потом, опустив ткань, брался рукой за крышку объектива фотоаппарата, установленного на треноге, и говорил: «Внимание! Спокойно! Снимаю! Спасибо».

В те годы в Каргополе, в центре, разбили сквер, в нём по периметру высадили молоденькие ёлки. Они постепенно разрослись и стали высокими и густыми. Посреди сквера установили памятник В.И. Ленину. На открытой площадке часто бывали танцы под духовой, оркестр, а рядом сражались на спортивной площадке волейбольные команды.

Горожане любили свой театр, и он существовал довольно долго – вплоть до начала Великой Отечественной войны. После неё драмколлектив снова возродился, но уже не в прежнем составе, и, кажется, выступал с меньшим успехом.

Традиционными были новогодние карнавалы. В них участвовали многие горожане. Обязательным условием входа в Дом культуры была маска. Пусть у пришедшего нет костюма, но маску он был обязан надеть на лицо.

Карнавальные вечера проходили с танцами при большом стечении публики. Тогда не было ни радиол, ни магнитофонов, ни эстрадных ансамблей. Танцевали под музыку популярного в то время гармониста Клавдия Воронкова. Сухощавый, стройный, подтянутый, с лихо закрученными «чапаевскими» усами, он садился на табурет и весь вечер наяривал краковяки, польки и вальсы. В то время входили в моду танго, румба, фокстрот, но их гармонист не знал, играл старинную музыку. Под неё танцевали все от мала до велика. Кажется, мелодичный звон воронковской гармошки до сих пор стоит у меня в ушах, хотя это было полвека тому назад.

Детей до шестнадцати на вечера не пускали, но нам с приятелем Петей Карякиным удалось обмануть бдительную контролёршу, дежурившую при входе.

Тогда только что вышел на экраны звуковой фильм «Дети капитана Гранта», и мы смотрели его не один раз. Особенно нам нравился один из героев фильма – Жак Паганель, роль которого исполнял талантливый актер Николай Черкасов. Вот мы и решили «изобразить» на маскараде Паганеля: сделали широкополую шляпу, склеили из картона подзорную трубу, наставили по низу полосой чёрной ткани широкое драповое мужское пальто. Так как я был невелик ростом и легок, то сел Пете на плечи, мы надели пальто – оно скрывало нас обоих – и в таком виде пошли на маскарад.

По дороге, чтобы не споткнуться, Петя выглядывал в щёлку между полами пальто. Контролёрша, дежурившая у входа в зал, очень удивилась, увидев перед собой долговязую фигуру в шляпе с пером, но пропустила нас, хотя билет был один на двоих.

В зале шли танцы, сыпалось конфетти, развевались ленты серпантина, горела огнями большая ёлка. Нарядные пары в пёстрых костюмах кружились «в вихре вальса». Мы в это время стояли на пустой сцене за кулисами. Петя у стола, я – на столе. Ему было тяжело таскать меня на себе весь вечер.

Но вот в танцах наступил перерыв, и в зале появился Паганель с льняными буклями и подзорной трубой. Он важно и неторопливо прошёлся взад-вперёд, остановился и стал смотреть через трубу на балкон. Публика ахала, смеялась, выражала одобрение.

Танцы опять начинались, и мы исчезали за кулисами.

Наши старания оценили: за этот костюм мы получили денежный приз.

Мой друг Петя Карякин в Великую Отечественную войну воевал лейтенантом, командиром взвода, был ранен в ногу и вернулся домой инвалидом.

Ресторан «Прогресс»

В тридцатые годы в Каргополе заметно оживилась торговля – и государственная, и кооперативная. Одним из признаков такого оживления было открытие на улице Театральной, напротив постоялого двора, новой общепитовской «точки». Идея сама по себе неплохая, во всех приличных городах есть и чайные, и закусочные, и столовые, и, разумеется, рестораны. Разве плохо пойти вечерком посидеть там с семьей или с приятелями, плотно поесть, поднять бокал хорошего вина? Везде так делают, чем Каргополь хуже других?

Ресторан был открыт. В день его ввода в число действующих общепитовских заведений был устроен банкет. Разумеется, произносились тосты, похвалы в адрес инициативных кооператоров.

Ресторан получил название: «Прогресс». Слово это не для всех было понятным, однако вызывало к себе уважение и настраивало жителей города на торжественный лад. Понимающие люди объясняли непонимающим: «Прогресс» – значит движение вперёд к совершенству. И поскольку в ресторане обслуживают культурно, а главное – быстро, название вполне соответствует содержанию».

Над входом повесили вывеску: «Прогресс». Ресторан Каргопольского горпо.

Жители города, преимущественно мужчины, естественно, стали посещать ресторан. Кто-то проводил время там мирно и весело, особенно не злоупотребляя спиртным, а кое-кто не знал меры своим потребностям и возможностям и, что греха таить, неумеренно приняв горячительного, возвращался домой, к любимой супруге, как говорится, «на бровях».

Стали трещать семейные бюджеты, нарушилось привычное, спокойное течение жизни.

Каргополы – народ весёлый, любят пошутить, «подначить». Нашлись остряки, которые сложили по этому поводу двустишие:

Ресторан прогрыз

Кошельки у добрых граждан...

Острота быстро распространилась по всему городу. Кооператоры призадумались:

– А почему, собственно, «Прогресс»? Никакого тут прогресса быть не может. Прогресс – движение вперёд, а какое здесь движение, если по городу ходят злые частушки?

Вскоре после открытия ресторана вывеску над входом в него стыдливо заклеили белой бумагой, а потом она и вовсе исчезла.

А потом ресторан превратили в обыкновенную столовую. Готовили в ней хорошо, вкусно и, таким образом, дело поправили. Правду говорят: на ошибках люди учатся.

«Иду к человеку»

Наше поколение, родившееся и выросшее уже при Советской власти, помнит, как у него на глазах и с его участием происходили глубокие качественные изменения в жизни людей. Новое постепенно вытесняло из их сознания предрассудки и суеверия, обывательский индивидуализм, страх перед будущим, присущие прежнему, дореволюционному укладу жизни. Бедность, неграмотность, забитость, неверие в справедливость, порождённые старым строем, уходили в прошлое. Люди с надеждой и радостью начинали верить в свои силы, в свой разум и становились активными поборниками нового общества.

Страна заботилась о поголовной грамотности всего населения. Образование перестало быть привилегией избранных слоёв общества. Осуществлялся всеобуч, все дети с восьми лет начинали ходить в школу. Но и взрослые тоже брались за букварь в кружках ликбеза, ведь тогда добрая половина населения была совсем неграмотной, и не по своей вине. Просто раньше не было возможности учиться. В селе, в промышленных рабочих районах, единственным «университетом» для простого народа было четырёхклассное церковноприходское училище.

Но школ и в тридцатые годы не хватало, их нужно было строить. Мало было опытных педагогов – их стали готовить. Помню, как мои старшие товарищи, которым исполнилось по шестнадцать-семнадцать лет, пошли на годичные курсы учителей начальных школ, и, окончив их, ехали на работу в деревню.

Городские школьники стали книгоношами. Каждый день после уроков они брали связки книг и отправлялись по домам – распространять их среди жителей.

На селе стали открываться медицинские пункты, больницы, врачи занимались санитарным просвещением. В городе надстраивалось здание больницы, прибывали медицинские специалисты всех квалификаций. Улучшилась оздоровительная работа в районе.

В те годы часто можно было видеть общественника-активиста, комсомольца, члена молодёжной коммуны. Даже и одет он был по-новому, непривычно: модными тогда были гимнастёрки «юнг-штурмовки», ремешки с портупеей через плечо, ботинки с шерстяными гетрами и на груди КИМовский значок. Комсомолец – воинствующий атеист, непременный участник антирелигиозных диспутов и факельных шествий в канун церковных праздников. Он – создатель комсомольских ячеек в деревне, первый радиолюбитель, собиравший возле самодельного детекторного приёмника людей, желавших послушать передачи из Москвы. Он – сельский избач, пионерский вожатый, участник коммунистических субботников, организатор хлебных обозов, активный спортсмен, участник клубной самодеятельности. Комсомольца всегда и всюду можно было видеть активно действующим, непримиримым борцом со старыми пережитками и предрассудками.

Новая районная интеллигенция была представлена и молодыми энтузиастами – врачами, выходцами из народа, получившими образование в вузах. Вспоминаются два из них.

В 1920 году окончил с отличием медицинский факультет в Одессе Фёдор Елпидифорович Голиков. Ему предлагали остаться в хирургической клинике, но он вернулся на родину в Каргополь. Здесь в то время было только три доктора на весь район. Голиков стал работать участковым врачом, затем заведовал районной больницей, был главным санитарным врачом и заведующим райздравотделом.

Голиков был популярен среди населения. Невысокий, плотный, с гладко обритой головой, с внимательными спокойными глазами, в которых светились ум и доброжелательность, он был отзывчив, предупредителен. Походка у него нетороплива, жесты сдержанные. Говорил медленно, с расстановкой, обдумывая свои выводы и стараясь не огорчить, а наоборот, ободрить пациента.

Другой доктор, Александр Илларионович Гоголев, был сыном земского фельдшера. Его отец однажды выехал в дальнее село лечить крестьян во время вспышки эпидемии и умер там в деревенской избе, наспех превращённой в больничку.

И вот его сын Александр тоже стал врачом, а позднее и сын Александра Илларионовича, Вячеслав также окончил Архангельский медицинский институт.

Гоголев по внешности и манерам отличался от коллеги Голикова. Высокий, худощавый, с коротко подстриженными и прибранными на косой пробор русыми волосами, он был энергичен, подвижен, ходил быстро. Иногда в его движениях чувствовалась порывистость и некоторая резковатость, вероятно, от того, что Александр Илларионович был загружен работой и всегда всё делал быстро. От пациентов не было отбоя, все старались попасть на приём к Гоголеву, а вечером или ночью жители города частенько стучались к нему в дверь на втором этаже бревенчатого дома: «Александр Илларионович, помогите!» И хотя на пункте «Скорой помощи» дежурили другие медики, горожане предпочитали обращаться к нему. Он одевался и говорил жене Марии Ивановне: «Зовут, Маша. Надо идти к человеку».

Это был его жизненный принцип, выраженный всего в двух простых, но таких значимых словах: «Иду к человеку!»

...К нему на приём пришел мальчик лет девяти-десяти. Доктор сидел за столом в кабинете в белом халате, строгий и очень серьёзный на вид.

– Ну, что болит? – спросил он. – Сними-ка рубашку.

Доктор быстро вышел из-за стола, взял трубочку-стетоскоп и принялся выстукивать и выслушивать мальчика. Трубка, видимо, его не удовлетворила, и он, склонясь, приник своим теплым и мягким ухом к спине, к груди маленького пациента. Потом велел одеться и сел за стол.

– Ничего страшного нет. Все печонки-селезёнки у тебя здоровые, – сказал он. – Я бы с тобой поменялся... Просто малокровие. Побольше ешь, гуляй на свежем воздухе.

Он внезапно умолк и добавил:

– Знаю, с питанием в вашей семье плоховато. Знаю, знаю... Ты приходи ко мне в гости. У меня жена вкусные пироги печёт по субботам. Не стесняйся, приходи. И вот ещё что: хорошо бы тебе на лето в деревню, походить в сосновый борок. Там воздух – лучше всяких пилюль! Отвар из шиповника пусть мать делает. Витамины! И вот ещё я выпишу рыбий жир. По столовой ложке, не морщась, пей. Привыкнешь – ещё попросишь. Иди, молодец!

В Великую Отечественную войну долг медика призвал его на фронт. Гоголев служил начальником полевого госпиталя под Сталинградом, спасал от смерти тяжелораненых бойцов и сам был тяжело ранен. В конце войны вернулся домой почти инвалидом и взялся со всей энергией за работу.

Когда к нему, как и раньше, стучались в дверь, он выходил, на ходу застегивая старенькое драповое пальто: «Идёмте».

И шел в дождь, в слякоть, в зимнюю метель по слабо освещенным и пустынным ночным улицам Каргополя.

Шёл к Человеку!

Оба эти каргопольских врача в 1950 году стали заслуженными врачами РСФСР.

Река нашего детства

Столько рек на Руси! Больших и малых, широких, с могучим течением, и тихих, медлительных, как старинная бывальщина, в которой всё идет своим чередом и достигает благополучного конца. За свою жизнь мне доводилось бывать на берегах Москвы-реки, Невы, Дона, Воронежа, видеть уральские реки – Исеть, Тагил, Ирень, переходить зимой по льду под миномётным обстрелом Ловать у Великих Лук, воевать с фашистами на берегах Локни в Псковской области, проходить форсированным маршем через Нямунас у бывшего Тильзита, стоять лагерем на Лаве, притоке Преголя в Восточной Пруссии.

Запомнился переход через Даугаву в только что освобождённой от фашистов Риге по высокому деревянному мосту, наведённому армейскими саперами.

Каждая из рек запомнилась, у каждой своя ширина, свое особенное русло и норов, свои неповторимые берега.

И всё же главная река моей жизни – родная Онега. Сколько из неё выпито водицы, сколько раз летом она спасала от жары в своих прохладных струях, сколько рыбёшки из неё было выловлено, сколько выбегано на коньках по тонкому зыбкому льду в самом начале зимы!

Есть реки полноводные, равнинные, внешне спокойные, но с довольно сильным и властным течением в глубине, означающим, что где-то ниже, невидимый отсюда, есть перепад воды – порог, перекат. Такова Онега у Каргополя. Глянешь на неё тихим летним вечером – спокойна она, ласкова, нежится под лучами предзакатного солнца, и мелкие волны лопочут у бревенчатой стенки пристани. А закинешь удочку – сразу подхватит и понесёт поплавок всё быстрее и быстрее.

В верховье, на выходе из озера Лача, в Кубенине, она ещё только начинает набирать силу. Течение здесь медленное, а у Калитинского берега его почти совсем нет. Но вот Онега, постепенно сужаясь, ускоряет свой бег. У островка, что напротив южной окраины города, она разветвляется надвое, левый узкий рукав, обогнув островок, опять сливается с основным руслом, которое с правой стороны идёт почти напрямую.

Наиболее быстрое течение в Онеге у Каргополя – в его северо-восточной части, у наплавного Спасского моста. В довоенные годы был построен высокий красивый мост на баржах, но он не удержался на реке. Однажды ураганом снесло его, разметало баржи с остатками настила по берегам, и опять навели низкий наплавной бревенчатый мост. Его легче разводить и сводить, и на ветру он более устойчив 5.

В начале лета мост разводили почти каждую ночь для пропуска сплавной древесины.

У Спасского моста довольно глубокие места и, пожалуй, самое сильное течение с омутами и вьюнами. Купаться тут было опасно, только смельчаки и сильные пловцы отваживались, бывало, нырять с перил в тёмные мутноватые глубины. Рыболовы-любители, не имевшие лодок, ставили с моста продольники. Течение уносило шнур с крючками на поводках вниз и укладывало его на дне в прямую линию.

Перед мостом, с лодок, поставленных на якоря, каргополы ловили лещей донными удочками с тяжёлыми грузилами и стоячими самодельными поплавками из озёрной куги. Тут были самые лещёвые места. До войны на Онеге не водились раки, а после неё их вдруг расплодилось великое множество. Удильщики ловили сачками раков, используя их, как наживку. На свежую раковую шейку хорошо клевали лещ, язь, сорога. Не брезговали ею и ёршики – сами чуть побольше наживки...

За мостом Онега течёт опять медленно и спокойно почти до самого Надпорожья. Перед этим селом, расположенным в двенадцати километрах от города, есть небольшой островок – Баклановский. В июне он весь окаймлён жёлтыми цветами купальницы. Сорвёшь, бывало, цветок – он такой красивый, со свежими бутонами, а в них – капельки воды и на дне цветка прячется какая-нибудь крохотная мошка...

Островок этот был знаменит тем, что возле него водилась особая порода ершей. Их так и называли – «баклановские». По размеру они были вдвое-втрое крупнее обычных ёршиков, и уха из них была особенно вкусной, наваристой. Встречались они, правда, довольно редко.

Как и большинство северных рек, Онега – великая труженица. Сразу после ледохода по ней начинался сплав леса. Брёвна, заготовленные зимой на Свиди и в Нижней Ковже, сплавлялись по этим рекам молем в озеро Лача, и на запанях собирались в «кошели» (плоты). Каждый «кошель» обводился прочным оплотником из толстых брёвен, соединённых железными цепями, оснащался одной-двумя «головками» – специальными плотами с установленными на них воротами для тяги канатов. На других плотах сооружались «харчёвки», или «харчевни» – тесовые бараки для сплавщиков с земляными кострищами возле них. В бараках сплавщики отдыхали, на кострищах варили в котлах пищу. Всё это хозяйство буксировалось от запаней по озеру и затем по реке до самого города небольшими речными буксирами – «болиндерами». Приплавив «кошель», «болиндеры» уходили. Дальше с «кошелём» управлялись сами сплавщики. С помощью канатов с воротами «кошели» заводились в нужное место, ставились на якоря перед самым мостом. Ночью его разводили, и сплавщики выпускали в образовавшийся проход брёвна. Они плыли дальше вниз по реке к онежским лесозаводам.

Случалось, «кошели» с лесом задерживались в городе из-за сильных северо-восточных ветров, препятствующих сплаву, и каргопольские мальчишки удили с них рыбу, перебегая по брёвнам к самой кромке плота. Бежишь босиком быстро-быстро, бревёшки с плеском окунаются в воду, холодная онежская волна норовит лизнуть пятки, а на берегу уже стоят мать или отец, поджидая твоего возвращения с суровым видом и с берёзовой вицей в руке. Родительское наказание за такой рискованный бег по брёвнам было неминуемым...

В дни сплава река у города оживлялась. Ночами горели возле «харчёвок» костры, сплавщики варили уху, шумели, пели песни.

Сразу после ледохода на Онеге открывалась навигация, и пассажирский колёсный пароход «И.С. Никитин» отправлялся в регулярные рейсы из Каргополя в Ноколу, Тихманьгу, Ухту и в другие сёла, расположенные близ озера Лача. Пароход возил, кроме пассажиров, всевозможные грузы – продукты, промтовары, удобрения, строительные материалы, почту.

Пароход нашего детства был большим трудягой. Горожане любили встречать и провожать его. Они по-своему переиначили название на ласково-фамильярное «Никита», надеясь, что известный русский поэт Иван Саввич Никитин, если бы был жив, не обиделся бы. «Вон, «Никита» идёт! Айда на пристань», – кричали мальчишки, услышав знакомый гудок, и бежали на бревенчатый дебаркадер.

«И.С. Никитин» подходил к причалу не без шика. Как бы поддразнивая каргополов, столпившихся на пристани, он спускался вниз по реке, словно пристань его не интересовала, а потом вдруг делал крутой вираж и, описав дугу, подваливал к дебаркадеру правым бортом.

Матросы крепили причальные концы за тумбы, подавали трап, и на пристань сходила пёстрая гомонящая толпа пассажиров.

Нам, мальчишкам, пароход казался живым и добрым существом, и мы всегда поджидали его, дежуря с удочками на дебаркадере.

На пароходе привозили среди прочих грузов большие плетёные короба с клюквой для экстрактного завода. Иногда матросы разрешали нам попробовать её. Клюква была сочна и вкусна необыкновенно.

Трюмы и палуба парохода были небольшими, и он не справлялся в полной мере с доставкой грузов на зиму в заозёрные деревни и лесозаготовительные пункты.

К нему прицепляли на буксир баржи. С одной-двумя пузатыми и неповоротливыми баржами «И. С. Никитин» шёл медленно, его машина работала напряжённо, и плицы колес поднимали целые фонтаны брызг.

Баржи строились на берегу, неподалёку от пристани, рядом со старыми торговыми каменными рядами. Плотники собирали сперва плоское днище, наращивали в носу и в корме штевневые брусья, затем ставили шпангоуты и принимались за обшивку бортов. Это была целая судостроительная верфь. На высокие козлы рабочие накатывали по наклонным слегам брёвна и принимались распиливать их на тёс. Один пильщик стоял наверху, другой внизу, и широкой и длинной «маховой» продольной пилой они разрезали бревна вдоль по линиям, отбитым шнуром, натертым древесным углём. Пила со звоном ходила вниз и вверх, пильщик, стоявший внизу, щурил глаза и потряхивал головой, потому что встречный ветер кидал опилки ему в лицо... На ветру пузырились рубахи, лица у пильщиков были медно-красными от солнца и ветра.

А рядом плотники обтёсывали топорами бревна, превращая их в брусья. Они стояли над бревном, широко расставив ноги, и быстро и ловко отсекали топорами широкую, тяжёлую, пахнущую смолкой щепу.

Когда баржа была готова, её хорошенько конопатили и смолили днище. Она некоторое время стояла на берегу, чтобы смола впиталась и высохла, а потом её спускали на воду. И на воде она некоторое время «выстаивалась», чтобы днище чуточку «забухло», а потом, проверив, нет ли течи, уводили баржу под погрузку.

В летнюю пору близ берега, неподалёку от садика Христорождественского собора, устанавливали купальню. К ней вёл мостик из крепко сбитых плотов. В купальне имелся деревянный «бассейн» – дощатый ящик, его по мере того как вода в реке убывала после половодья, опускали глубже. Этот ящик именовался «лягушатником». В нём купались дети, часто вместе с матерями, и те из взрослых каргополов, кто не умел плавать. Все остальные купались снаружи, с плотов, ныряя в глубину реки без опаски.

В жаркие дни, особенно вечерами, когда кончался рабочий день, в купальне всегда было много народа.

Каргополы, можно сказать, жили, да и сейчас живут, своей рекой. Здесь, конечно, много заядлых рыбаков. Рыбачат не только в реке, а и на озере Лача. Там славились глубокие рыбные места у Ольского мыса. Ходили туда на вёслах и с парусами. Когда есть попутный ветер – ставили парус, а нет – брались за вёсла. Мы, мальчишки, часто отправлялись на рыбалку на озеро на смолёных вёсельных лодках. Моторов тогда не было и в помине, и ничто не нарушало тишину и спокойствие вод. Мы набивали себе в таких плаваньях большие бугорчатые мозоли на ладонях, зато получали огромное удовольствие от рыбалки, уезжая из дома на целую ночь. Непрерывная гребля на расстояние почти в пять километров до ближних Буераков закаляла подростков, развивала мышцы получше всякой гимнастики.

Вдвоём с Петей Карякиным мы добирались на лодке до озера еще засветло, чтобы захватить «вечорку» – вечернюю зарю, и, не сворачивая к берегу, ставили продольники на глубоком месте близ фарватера. Один, сидя в корме, опускал шнур с крючками на поводках с наживкой обыкновенными дождевыми червями в воду, другой, направив лодку вниз по течению, тихонько работал вёслами, удерживая её в нужном направлении.

На озере спокойно, изредка только кто-нибудь пройдёт на лодке мимо нас дальше, к своим, облюбованным для лова местам. Тёплый и ласковый юго-западный ветер гонит по поверхности небольшие зыбкие волны, они упруго и мягко покачивают лодку, плещутся о борта.

Шнур кончился, берём буёк с камнем, который заменяет якорёк, привязываем к грузу конец продольника и опускаем снасть в воду. Буёк – небольшой тонкий шест – становится торчком. Мы отплываем к берегу, к зарослям камыша, и тут, став на якорь, ловим на удочки. Вскоре начинается клёв, попадаются окуни, подъязки, плотва. Будет из чего сварить уху у костра.

Солнце опускается всё ниже, озеро почти совсем затихает. Уже и ветер улёгся за дальним леском на берегу. Волны нет. Поверхность воды становится зеркально-гладкой и чистой. Лишь на фарватере, отмеченном судоходными буями, стелется мелкая синяя рябь.

Солнце опустилось за лес на противоположном берегу, и разгорелась широкая, в полнеба заря. Я невольно залюбовался ею, тем, как она подсвечивает снизу кромки облаков, и они кажутся прозрачно-золотистыми, как раскалённый в горне металл. И будто от этих золотистых кромок сыплются искорки. Но это – игра света на закате. Вдали на поверхности озера появляются вьюнки, слышатся всплески. Это щука гоняется за добычей перед тем как уйти спать...

Я забыл о своей удочке. Петя вдруг выводит меня из оцепенения:

– Да тащи! Клюнуло!

Я, спохватившись, дёрнул удочку. Из воды упруго вынырнул на крючке крупный подъязок и, сорвавшись, шлёпнулся в воду. Жаль...

Петя смеётся, а мне не до смеха.

Постепенно темнеет. В небе, в стороне, противоположной закатной, появляется луна. Она ещё тонка, бледна и кажется насквозь прозрачной. Один её краешек как бы подплавлен, нерезок. Мы снимаемся с якоря и плывём к берегу, где на поляне стоит стог сена. Петя снимает сапоги и, разувшись, подтягивает лодку по отмели поближе к кромке берега, на которой лежат вороха прошлогоднего сухого тростника. Тростник хрустит под ногами, он нанесён вешним половодьем.

Один из нас чистит рыбу, другой, набрав в кустах хвороста, разводит огонь. Расположившись у костра на сухой тростниковой подстилке, по-местному – «тресте» варим уху.

Потом ужинаем, хлебая её из котелка деревянными ложками. Закипает чайник.

Поужинав, некоторое время лежим у огонька, разговариваем, отмахиваясь от комаров. Они летают тучами, над берегом стоит непрерывный тонкий звон. Изредка у самой воды в зарослях попискивают камышовки.

Уже поздно, но спать не хочется. Мы печём в горячей золе картошку, пьём чай из эмалированных кружек. Луна в небе стала совсем круглой, ясной и яркой. Это оттого, что совсем стемнело. На поверхности озера появилась длинная серебристая трепетная дорожка, уходящая вдаль, в глубину синей июльской ночи. Примерно посредине дорожку перехватила полоса ночной ряби на фарватере.

И стог, что стоит в отдалении, и кустарник словно бы придвинулись ближе к костру. Ночь тоже надвинулась на нас, склонилась над нами, она будто слушает, о чём мы говорим, и следит за нами из кустов, от стога, с неба. В кустах вскрикивает ночная птица. Петя шевелит в костре палкой, искры взлетают вверх столбом, комары, словно опалённые огнём, отлетают в сторону и пищат ретиво и зло...

Мы спим возле костра, укрывшись с головой одёжкой, на сухой охапке тростника. Комары лезут под окутку, норовят ужалить.

В августе, когда ночи длиннее и холоднее, мы забирались спать под стог сена. Там было тепло, и даже уютно. Запах высушенного разнотравья дурманил, кружил голову, и казалось, что ты поплыл куда-то вместе со стогом и этим берегом...

Утром просыпаемся до зорьки. Зябко, на траве, на брёвешках плавника, на бортах лодки лежит роса. Мы снова разводим почти совсем потухший костерок и, наскоро выпив чаю, едем выбирать свои снасти, а потом, опять поудив удочками, отправляемся домой. Солнце поднимается всё выше, греет нам спины. Одолевает дремота.

Теперь, вспоминая о юношеских поездках на озеро, я думаю, что ловля рыбы для нас, пожалуй, не была главной целью. Конечно, идти домой с уловом – хорошо. Но самое важное то, что ты с головой окунулся в прелесть озёрного пейзажа, полюбовался зорями, серебряной дорожкой на воде от луны, свободным размахом бесконечных вод, что раскинулись на все стороны. А неторопливые вечерние беседы у костра о том, куда мы пойдём учиться после школы, чем займёмся, когда вырастем, о том, кому какая девушка-одноклассница нравится, – да мало ли о чём мы тогда говорили в наши шестнадцать-семнадцать лет! А до чего же вкусна была уха! Хотя и с комарами – мы не видели их в потёмках в своих деревянных ложках... От всего, что было на озере Лача, прекрасном озере этих мест, на всю жизнь осталось незабываемое впечатление.

И уже теперь, в солидном возрасте, спустя много лет, бывая на родине, я всегда стараюсь заглянуть в тот уголок памяти, где остались лунная дорожка, шелест камыша по берегам и вьюнки на розовой от заката воде от быстрого бега шустрых щучонок...

Он, этот незабвенный уголок, – там, на озере Лача, на Буераках. Они те же, нисколько не изменились, на них, кажется, не повлияли ни быстротечное время, ни современный ритм жизни.

Не так давно, будучи в Каргополе, я опять отправился на озеро на моторной лодке с фотокорреспондентом районной газеты «Коммунист» Толей Овчинниковым. Правда, вёслами работать почти не пришлось, мотор домчал нас до заветных мест в какие-нибудь полчаса. Но всё было так же, как тогда – и удочки, и блесна, и щуки, и окуни, и костёр на берегу... Была юная белая ночь в начале июня. И комары были, и беседа у костра, и уха, и чай. Всё повторилось, и всё было изумительно. И опять мы возвращались домой полусонные, и солнце утром грело нам спины...

И всё же что-то изменилось. Не могло не измениться. Овчинников рассказывал о браконьерстве охотников и рыболовов. Ведь есть люди, которыми руководит не стремление поглубже окунуться в красоты природы, почувствовать всей душой её первозданную прелесть, а неуёмная тяга побольше урвать, ухватить от неё. Здесь вступает в действие стяжательский принцип «после нас – хоть потоп». Нет-нет, да и загремят в лесах выстрелы в пору, запрещённую для охоты, а отправляясь на озеро, кое-кто берёт как можно больше снастей – перемётов, сетей, и пресловутые каргопольские «сани». О них следует рассказать особо.

Теперь по Онеге ходят современные пассажирские теплоходы: скорость, комфорт, речной сервис. Скромный колёсный пароход «И.С. Никитин» уступил место этим быстроходным судам. И барж на реке не видать – большая часть грузов в заозёрные сёла доставляется автомобильным транспортом.

Новое, если оно совершенно и разумно, – всегда хорошо. Разве плохо в выходной день сесть на катер, запустить мотор и отправиться в путешествие? Но когда этих катеров десятки, сотни, и они стаями летают день-деньской по водоёму, гремя железом, загрязняя реку и озеро бензиновой гарью, масляными пятнами, разводя бешеную волну, подмывающую берега, – это уже не вполне разумно. И совсем неразумно хищнически истреблять рыбные запасы самыми изощрёнными способами лова.

В недавнем прошлом в Каргополе был очень распространён лов щуки «санями». Из деревянных планок делается рама, к ней крепятся до десятка шнуров с блёснами для ловли щук во время «жора». Моторный катер таскает на буксире такие «сани», и рыбак едва успевает выбирать из воды блёсны с добычей. Это уже не спортивная ловля рыбы на одну-две дорожки за кормой, как бывало прежде. Если учесть, что по озеру ходят десятки катеров с такими «санями», то какой ущерб наносится общему достоянию! Тут уже – жадность, своего рода промысловый эгоизм.

Говорят, что теперь «сани» запрещены рыбоохраной, но кое-где их всё же применяют украдкой.

Моторы дают скорость и облегчают путь, но вместе с тем они отдаляют человека от природы, внося в её первозданную тишину некую «индустриальную» сумятицу.

Надо звать рыбака к вёслам и парусам. Но кто прислушается к этому голосу?.. Кто пойдёт на рыбалку на деревянной, сшитой из тёса лодке под парусами или на вёслах, если «прогрессы», «казанки» и моторы поставлены на заводах на поток? Не оборачиваются ли удобства ущербом для нас самих?

И всё-таки мы пошли на рыбалку на деревянной, типично каргопольской лодке на вёслах, без мотора, с моим старинным приятелем, журналистом Анатолием Фадеевым. Как было приятно поразмяться, развернуть плечи за работой вёслами! Мы подошли к острову, половили удочками плотичек, поймали спиннингом пару хороших щук. И оба остались довольны.

Анатолий ловил с лодки, я бродил в высоких резиновых сапогах по берегу и бросал спиннинг. И пока мы рыбачили, на острове побывали рабочие из заречного леспромхоза.

Они подошли на катере, не заботясь о тишине, правда, высадились на берег чуть поодаль от нас. С ними прибыл огромный пёс. Он стал ходить за мной следом и при взмахах спиннингового удилища скалить зубы.

Я всё боялся, что он схватит меня сзади за известное место... Но пёс оказался безобидным. Ему просто, видимо, было скучно.

Вскоре мы убедились, что опасаться надо не этого пса, а его хозяев. Они за каких-нибудь полчаса совершенно упились, стали скандалить и даже передрались. Наконец шум понемногу улёгся, «туристы», выяснив отношения, сели в катер, с трудом запустили мотор и, забрав пса, укатили.

Повеселились вдоволь...

Разумеется, не все каргополы столь «интересно» проводят свободное время. Мои земляки – народ мирный и серьёзный. Пусть они не обижаются за это маленькое отступление от лирики.

В зрелые годы, пожив на белом свете, испытав немало печалей и радостей, мы иногда мысленно возвращаемся к истокам своей жизни. Должно быть, в этом есть своя закономерность, обусловленная душевным состоянием человека. Юношеская пора кажется едва ли не самой светлой и интересной. Светлой – потому, что тогда мы только ещё начинали познание мира, и люди, и даже, кажется, сама природа относились к нам одинаково щедро и снисходительно-ласково. А интересной хотя бы потому, что мы бездумно стремились туда, куда нас влекли молодой темперамент и жажда познания. Мы спотыкались, падали, набивали себе синяки, вскакивали и опять торопились вперёд с завидной любознательностью и энергией. Мы впитывали впечатления, используя при этом все пять органов чувств...

Всё тогда казалось иначе и даже лучше, чем теперь, – и реки были шире и глубже, и солнце обогревало щедрее, и дожди плескались шумнее, радуги светились ярче и многоцветней. А травы в лугах стояли гуще, и птицы в лесу пели более вдохновенно и голосисто.

В этом, наверное, есть и доля преувеличения. Но необыкновенные открытия, какие мы совершали, ярко отложились в памяти.

Как теперь хотелось бы повторить неповторимое, дойти до всего снова, но уже зрелым умом. Увы, это невозможно. Едва начнёшь ворошить прошлое, сразу услужливо приходит житейский опыт и осторожный рационализм вступает в конфликт с юношеской непосредственностью и восторженным видением мира.

И всё же о той поре вспоминать приятно, как приятно созерцать полотна старых художников. Они будят в душе чистоту и свет, потому что и сами чисты и светлы.

Есть в этом мире удивительная щедрость. Она проявляется всюду и никогда не требует ничего взамен. Это – щедрость природы. Те, кому дано понимать и бережно хранить её, обладают великим даром накопления бесценных сокровищ.

Человек в силу своего положения подчиняет себе природу, полной мерой пользуется её благами и дарами. Но всегда ли он задумывается над тем, что всё, что его окружает и верно ему служит, имеет равные с ним права на существование?

Природа молчалива, мудра и совершенна, но почти всегда беззащитна...

И сойка в лесах никогда не учила гаммы,

всё же трели её звучат для меня хорошо,

и взгляд гнедой кобылы выгоняет из меня

всю мою постыдную глупость

(У. Уитмен)

Одуванчик, распустивший ранней весной свой желтый бахромчатый цветок в зелени луга, дерево с лопнувшими от тепла почками, пичуги, трепещущие в кустах крылышками, разные звери и зверята, домашние животные и птицы – все равноправные жители Земли. Не в этом ли глубокий смысл бытия?

Ведь и бездумно сломанная ветка деревца состоит из множества живых клеток. Иные цветы, услышав прекрасную музыку, вытягивают в струнку стебельки и листья, вбирая волшебные звуки так, как они вбирают тепло солнечного луча. Зная об этом, не должны ли мы относиться к деревьям, травам и цветам как к своим младшим живым собратьям? А животные? Вспомним Сергея Есенина, который

И зверьё, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Неряшливое, расточительное отношение к природе унижает человеческое достоинство. Давать больше, чем брать, – этот закон человеческого общежития должен распространяться и на природу.

В Каргопольском районе издавна собирали и солили знаменитые рыжики – боровики. Крепенькие, ярко-рыжие, они известны как деликатес. Говорят, что в старину их маленькими – с копейку – засаливали в бутылках и отправляли в Петербург содержателям модных трактиров и ресторанов.

И теперь их собирают, но с каждым годом рыжиков становится всё меньше. Неопытные или нерадивые грибники не срезают боровики ножом, а вырывают их, повреждая мицелий. А прежде, бывало, грибник без ножа в лес не показывался – старики ругались. Эти же старики на «рыжичных» местах иногда раскладывали хворост и еловый и сосновый лапник для того, чтобы боровичок во влажной тени тёплым летом лучше размножался и рос. Пройдёт дождь – под лапником тепло, как в парнике, образуется своеобразный климат – отрада для гриба.

В Ошевенске в августе мы брали грузди в ельнике. У нас было заветное место, и дядя Леонид Алексеевич возил туда нас с сестрёнкой Машей на телеге. На ней был повален набок большой порожний ушат-треног, больше обычного ушата раза в два-три. Мы сидели в нём, прячась от дождика, как птенцы в гнезде.

Ехали в урочище, которое называлось Середний ельник.

– Почему середний? – интересовался я.

– Есть справа ельник, слева ельник, а этот – в середине, – отвечал дядя. – Потому и середний.

Он останавливал лошадь возле лесной луговины и, осмотревшись, ехал не прямо по ней к ельнику, а съезжал с дороги в самом неудобном месте, возле самой кромки леса. Почва тут была болотистой, вязкой, сплошной кочкарник. Маша сердилась:

– Тата, ты почему не поехал прямо? Чего кривуляешь по кочкам? Меня всю растрясло...

Дядя насмешливо щурил глаза:

– Ишь, барыня! Растрясло тя... Прямо-то нельзя – луг испорчу. Вот и еду по кромке. Потерпите немного, скоро приедем.

Старые люди, наши отцы и деды берегли природу потому, что жили и работали среди лесов, полей, рек и озёр, которые как бы являлись частью крестьянского хозяйства. В использовании природных благ ими руководили практические соображения. Однако они обладали и чувством прекрасного, понимали природу и заботились о том, чтобы ее богатства не оскудевали.

Есть хорошее русское слово – совестливость. Это черта характера, которой кое-кому подчас не хватает. Встречаются в наше время люди, которые, приезжая в поле или в лес отдохнуть, «проветриться», мнут автомобильными колёсами травы на покосах, без разбору рубят деревья, а уехав, оставляют после себя груды мусора. Иногда после них лес занимается и пожаром: костёр забыли потушить или бросили окурок в сухой мох или хворост...

Много об этом говорили, писали в газетах, но тщетно. Совесть, как говорится, спит. Действует её антипод: «После нас – хоть потоп».

«Кавалеристы»

Каргопольские мальчишки первыми в городе открывали «навигацию» и купальный сезон на Онеге.

Ещё только прошёл Первомайский праздник, ещё по реке плывут остатки льда, а на берегу уже слышно:

– А я уж искупалсе.

– Да ну! Ведь лёд...

– Ну дак что – лёд. Мне он нипочём.

– Гли-ко, посинел весь и дрожишь...

– Выдумывай давай.

– Я тоже пойду искупаюсь.

– Куда тебе! Слабо!

– Давай об заклад.

– Давай.

Поддёрнув штаны, парнишка бежит на ближние плоты, чтобы доказать, что он смел и всё ему нипочём. Раздевшись, он ныряет разок и, выпучив глаза и фыркая, изо всех сил плывёт саженками. Как ошпаренный выбирается на плот, и, прыгая то на одной, то на другой ноге, еле попадает ими в штанины. Зубы выбивают мелкую дробь, губы синие, тело в пупырышках «гусиной кожи», но глаза горят удалью.

– Только ты мамке не проговорись!

– Была нужда!

Купались, и никто не болел после такого купанья. Наоборот, ребята становились крепче. Всё лето бегали по улице на собственных «подмётках». Башмаки надевали только по праздникам, да когда холодно и слякотно.

Ещё пароход «И.С. Никитин» разводит у пристани пары, чтобы отправиться в первый рейс, а каргопольские мальчишки уже поплыли на лодке на другой берег Онеги, напротив города, на «питник». Что означало это слово, они толком не знали, но говорили так, беря пример с взрослых, которые иногда летом в выходные дни отправлялись за город на пикник. Мальчишки по-своему переиначили название увеселительной прогулки.

– А что означает – питник?

– Кто его знает... Так говорят.

– А я знаю. Питник – потому, что там пьют.

– Чего пьют?

– Ну, чай... Или вино. Питник – от слова «пить», понял?

Мальчишечий «питник» выглядел так. Причалив к пустынному берегу с ещё непросохшей землёй, на которой травка только-только начинала проклёвываться, мальчики разводили костёр. Это – главное, всё остальное уже потом. Важно, чтоб грело, чтобы дым шёл, дрова трещали. В этом – весь смак «питника».

Пекли картошку в золе, жарили только что пойманную плотвичку над угольями на прутике, играли в лапту, по-каргопольски – «на маху», в «казаки-разбойники», «в Чапаева». Потом, посидев на прощанье у костерка и залив его водой, отправлялись домой. Если приходили не на одной лодке, на обратном пути соревновались – кто кого перегребёт.

Почти каждый каргопольский мальчишка довоенных лет был хорошим пловцом, гребцом, пешеходом в дальних прогулках – на Игумениху, на «Лягу-веселягу» – в урочище за городом, где по веснам разливалась огромная лужа с лягушатами, напоминающая пруд. Игуменихой с незапамятных времен назывался большой еловый лес в нескольких километрах от города. Там было тенисто и прохладно, разноголосо пели птицы, всюду – заросли папоротника, лесные цветы – ландыш в тенёчках, по дороге – стеной иван-чай. На Игуменихе собирали землянику, костянику, грибы, бруснику.

Летом мальчишкам и девчонкам – раздолье. Река, озеро, лес, поля, луга – всё твое, всем пользуйся на здоровье. Но и в городе были развлечения удивительные – дух захватывает.

Одно из таких развлечений было связано со старым постоялым двором.

На бывшей Театральной улице, за домом Вершининых, по правой стороне, если идти от пристани, стоял, да и теперь ещё, кажется, стоит, обширный приземистый старый-престарый дом Носовых. В давние времена, ещё до революции, там был постоялый двор, куда приезжали из окрестных деревень крестьяне на праздники и ярмарки, а также на торговые «сборы» по понедельникам. В доме было несколько комнат, в самой большой стоял широкий стол со скамьями, над входом устроены наверху полати. У стола приезжие обедали, на полатях спали.

Потом постоялый двор не стали уже содержать, но, по старой памяти, ещё и в тридцатые годы сюда тянулись на постой крестьяне, приезжавшие на телегах, на линейках и в тарантасах. Иногда собиралось до десятка и больше подвод. Приезжие рассчитывались за постой хлебом и мелкими деньгами. Изрядно уже постаревшие хозяева тем и жили.

Когда приезжали крестьяне, мы целыми днями торчали на постоялом дворе, ожидая, когда мужики соберутся поить коней. В час массового водопоя мальчишки подходили к лошадкам. Какой-нибудь крестьянин отвязывал коня от телеги и давал мальчику повод:

– Сгоняй на реку. Напои коня.

Воображая себя лихими кавалеристами, мы садились верхом на лошадей, дёргали поводья и, подхлёстывая лошадок самодельной плёткой, во весь опор мчались по центральной улице.

У крестьянских лошадок животы были большие, круглые, а хребты сухие и острые, сидеть на них охлюпкой, без седла, было не очень удобно, но мы храбро подгоняли коня и часто скакали галопом, пугая прохожих. Нас провожали дружным лаем собаки, а куры, рывшиеся в пыли посреди улицы, звонко кудахча, разбегались в панике. В ушах свистел ветер, рубахи раздувались пузырём.

У берега конь замедлял шаг, осторожно заходил в реку и долго цедил сквозь зубы прозрачную, холодную воду. Напившись, фыркал, встряхивал гривой, махал хвостом, и, покосив глазом на седока, трусил обратно тем же путём. Босоногая «кавалерия» с гиканьем и свистом мчалась по всему городу к постоялому двору.

Там мы слезали с коней и передавали поводья хозяевам, поджидавшим нашего возвращения. Они похлопывали лошадок по крупу, по бокам, ставили их к телегам и насыпали на разостланные мешковины овёс. А мы шли к другим коням, брали их, и всё повторялось снова. Когда возвращались домой, бывало, еле переставляли ноги. За стол садились обедать или ужинать – долго устраивались поудобнее на стуле, морщась от боли. Гарцевали-то ведь без седла!

Несмотря на эти неудобства, водопой коней для нас был самым интересным и любимым занятием. Скачка на коне – мечта каждого мальчишки – доставляла неописуемое удовольствие.

Каждый из нас научился тогда сносно ездить верхом, запрягать коня в телегу или в сани.

Ямщицкий тулуп

Самое раннее моё детство проходило в селе Ошевенский Погост. Отец, Фёдор Николаевич работал сопровождающим почты. В любое время года, в мороз, дождь, слякоть, в погожие дни он ездил за почтой в Каргополь, в село Архангело на реке Онеге, где была его родина. Иногда возвращался домой поздно ночью.

Помнится, как однажды лютой зимой он вернулся из поездки иззябший, усталый, с берестяным коробом, перевязанным ремешком. Мать встретила его с лампой в руке. Отец разделся, поставил короб на стол, расстегнул ремешок и достал из короба подарки – матери вязаный свитер, а мне круглую жестяную баночку с леденцами. Мать, поблагодарив отца, стала разжигать самовар. Я, забыв о леденцах, как заворожённый смотрел на револьвер, который отец вынул из кобуры и положил на стол, вероятно, чтобы почистить его, когда он «отойдёт» с мороза. Большой воронёный револьвер с выпуклым барабаном. «Вот бы пальнуть!» – подумал я.

– Это настоящий револьвер?

– Настоящий, – ответил отец, обтёр оружие тряпицей и спрятал его в кобуру, а затем и в короб. – Ты ешь леденцы-то, ешь.

– А зачем он тебе? – допытывался я.

– Он казённый. Сопровождающему почту положен по должности.

Отец унёс короб с револьвером в горенку и положил его там высоко на полку. «Мне уж не достать, а пальнуть он не даст», – подумал я и принялся за карамельки.

Отец был выше среднего роста, худощав, глаза светло-карие, тёмно-русые волосы у него кудрявились. Он сел пить чай с матерью, а меня отправили спать на тёплую печку.

Тот зимний вечер почему-то запомнился. Вероятно, необычностью обстановки. На улице трещал мороз, стёкла в избе обындевели, тепло всё выдуло ветром, и было прохладно. Мать ходила по избе, собирая на стол, и на стене взад-вперед скользила большая зыбкая тень. Свет от лампы озарял молодые, спокойные лица родителей.

Потом отца назначили начальником сельского почтового отделения тут же, на Погосте, и мы переехали из дедовской избы на квартиру в казённый почтовый дом. Смутно припоминается, как отец принимал и отправлял почту. Он оформлял переводы, заказные письма, посылки, запаковывал специальным замком с длинной металлической цепью большие кожаные кули, в каких возили тогда корреспонденцию ямщики. Приехав, они заносили кули в помещение, потом шли греться и пить чай в пристройку-зимовку. Обындевевшие лошадки стояли на дворе, и на мордах у них были подвешены торбы с овсом.

Потом ямщики грузили опять почту в сани-кресла со спинками и бортами и уезжали. Под дугой коренника звенел «дар Валдая» – большой колокольчик. Его мелодичный звон слышался долго, пока тройка не удалялась на почтительное расстояние.

Низкое зимнее солнышко слепило глаза. В стёклах изб сверкали его холодные отблески. Синие глубокие тени лежали на сугробах за избами, неподалёку, в проулке, звонко скрипел колодезный журавль – женщины доставали воду из колодца. Я стоял, держа за верёвочку детские санки, и смотрел, как в вёдра льётся ледяная вода. Руки в шерстяных варежках зябли. Чтобы согреться, я бежал к отцу.

В конторе у него на столе стояла широкая и плоская, похожая на перевёрнутое чайное блюдце стеклянная чернильница с узким горлышком посредине, лежали штемпельная подушка, палочка сургуча, оплавленная с одного конца, канцелярская деревянная ручка с пером, квитанционные книжки. Пахло кожей от кулей, горячим сургучом и еще чем-то непередаваемым.

Затем мы перебрались в Каргополь. Отца перевели на работу в районную контору связи экспедитором. Мы сняли квартиру на втором этаже дома Мудровых на северной окраине города, близ пустыря – всполья. Нам повесили на стену телефон, кажется, ещё эриксоновский, красивый, с двумя круглыми блестящими звоночками эбонитовой трубкой, с никелированными «раковинами». Одну раковину прикладывали к уху, в другую говорили. Мне всё хотелось позвонить кому-нибудь по телефону, но он висел высоко, и я не смог дотянуться до него, а принести стул или табурет было ещё не по силам.

Потом пришёл монтёр и провёл электричество. До этого мы пользовались лампой со стеклом. Стекло часто оказывалось закопчённым, и мать мыла его тёплой водой с мелко нарезанными бумажками. Электрическая лампочка была продолговатой, не похожей на нынешние, нити накаливания были тоже длинные, зигзагом.

Приходя с работы, отец частенько приносил книжки с картинками, журналы и в свободное время учил меня грамоте.

Первое, что я прочёл самостоятельно, была подпись на портрете, который отец повесил над детской кроваткой: М.И. Калинин. Только читал я все буквы слитно и получалось: Микалинин. Я спросил у отца, кто это такой, дяденька с бородкой и в очках. Он объяснил и сказал, что первые две буквы отделены от других точками и означают имя и отчество: Михаил Иванович. Ложась спать, я смотрел на портрет и вслух повторял имя, отчество и фамилию «всесоюзного старосты» М.И. Калинина. Это был мой первый урок грамоты. Было мне тогда лет пять или шесть.

Вскоре мы переменили квартиру, переехав поближе к центру города. Мы почему-то часто меняли тогда квартиры и наконец обосновались в двух комнатах первого этажа дома фотографа Вершинина на улице Театральной, неподалёку от Дома культуры. Во дворе стоял флигелёк, возле него – сарай, а за ним был устроен павильон с застеклённой крышей для съёмок.

Когда отец приходил с работы, мать ставила на стол старинный латунный самовар и миску с кашей. Мы ужинали, а потом опять повторяли с отцом пройденные буквы или переводили картинки. К тому времени семья у нас прибавилась, родилась сестра Тамара.

В семилетнем возрасте мной вдруг овладела неодолимая тяга к ученью, я стал настойчиво проситься в школу. Отец говорил, что ещё рано, в школу принимают с восьми лет, но я настоял на своём, и он отвёл меня в первый класс. Учебный год уже начался, ученики, изучив азбуку, начинали писать в тетрадках слова и предложения под диктовку учительницы. Я знал лишь печатные буквы, как в книгах, и настрочил, помнится, какое-то сочинение такими книжными раздельными буквами. Учительница удивилась такой резвости и сказала отцу, который пришёл справиться о моих успехах:

– Способный парнишка.

В семье у нас имелось три ценные вещи: ручная швейная машинка «Зингер» (материнское приданое), отцовский извозчичий тулуп, который ему подарили в Ошевенске за хорошую работу, и самовар. Однажды, придя с улицы, я увидел, что родители, раскинув тулуп на кровати, о чем-то тихо переговариваются с грустным и озабоченным видом. Потом они свернули тулуп и сели за стол. Несколько позже стало известно, что они решили продать тулуп, чтобы иметь деньги отцу на дорогу.

Отец частенько прихварывал. Вероятно, он простудился во время поездок с почтой и всё никак не мог хорошенько оправиться. Ему давали путёвку на курорт, он ездил в Крым. Врачи посоветовали ему переехать в среднюю полосу, где климат мягче... Он решил расстаться с Каргополем, а потом увезти и нас в то место, где устроится. Уехал он, кажется, году в 1933-м, мы с сестрой остались на попечении матери.

Отец писал нам письма с Украины, из Полтавы, присылал небольшие денежные переводы, а однажды от него пришло две посылки – с чечевицей и листовым табаком. Из чечевицы мать варила похлёбку, а табак предназначался для продажи на рынке. Но мать не пошла торговать на базар, и табак долго хранился в перевёрнутом футляре от швейной машинки, пока его не раскурили приезжавшие из деревни мужики.

С отъездом отца в дальние края мать стала зарабатывать на жизнь портновским ремеслом. Можно сказать, мы с сестрой выращены и выучены «с иголки».

Вскоре отец переехал с Украины на станцию Чучково Рязанской железной дороги и поступил на работу бухгалтером в «Заготзерно», а потом оттуда пришло известие, что он заболел воспалением лёгких и умер...

Мать на похороны не могла поехать – не было денег.

Мы с сестрёнкой видели причину постигшего нас несчастья в отцовском тулупе: «Не было бы его, у папы не нашлось бы денег на дорогу, он бы не уехал и не умер...»

Я его хорошо помню, нашего труженика-отца. Иногда он снился мне, и я разговаривал с ним во сне, и он учил меня грамоте: «Вот это «А», а вот это – «Б».

Всей последующей сравнительно благополучной жизнью и полученным образованием мы целиком обязаны матери Клавдии Алексеевне.

Вкус хлеба

Сколько я помню, мать всегда сидела за швейной машинкой. В любое время года, днём и вечером в нашей небольшой комнатке с печкой-лежанкой и двумя окнами стучала швейная машинка. Мать кроила материю, смётывала её белыми нитками, потом строчила. Случалось – порола, снова зашивала, досадуя, что работа плохо удалась. К ней приходили на примерку заказчики, и когда они уходили, она опять садилась за шитьё. Работу прерывала лишь для того, чтобы прибраться в комнате, приготовить пищу, сбегать за хлебом в магазин. Завзятая чаёвница, она заваривала чай крепко, пила по нескольку чашек и всё повторяла: «Без чаю какая жизнь?». Мы, дети, тоже стали чаёвниками.

В детстве она переболела скарлатиной и потеряла от этого слух.

Квартира в доме на Театральной улице стала нам не по карману. Районная контора связи, видимо, помня об отце-связисте, великодушно предоставила нам небольшую комнатку во флигеле, во дворе двухэтажного дома, где жили служащие. Комната была очень маленькая, флигелёк старый, ветхий, в нём почти всегда было холодно, и мы пожарче топили печь. Дров не покупали, а собирали на задворках старые доски, приносили с разных строек щепу. Зимой мы с матерью брали топор, санки и шли за реку по льду в лес. Рубили там сушняк и привозили вязанки домой. Так делали многие в городе. Жили в те времена очень скромно, заготовка дров ещё как следует не была организована, да и купить их не все имели возможность.

Помнятся длинные зимние вечера. Я, сделав уроки, сидел с книжкой, сестрёнка спала. Рядом у стола работала мать. Мы привыкли к стуку швейной машинки, она нам не мешала спать. Мать крутила «Зингер», глаза у неё за стеклами очков казались большими и выпуклыми. На голове у неё в волосах была гребёнка, она охватывала почти всю голову от виска до виска. Когда волосы рассыпались, мать приводила их в порядок гребёнкой и снова крутила свою машинку.

Работа была нудной и утомительной, и чтобы развеять грусть, а иногда и плохое настроение, мать начинала петь. Песни были старинные – про ямщиков, про «несчастную любовь», про Стеньку Разина и персидскую княжну, про Марусю, которая отравилась из-за несчастной любви... Была и такая песня:

Хаз-Булат удалой,

Бедна сакля твоя, –

Золотою казной

Я обсыплю тебя.

Дам коня, дам седло,

Дам винтовку свою,

А за это за всё

Ты отдай мне жену...

Всех слов этой песенки я сейчас не помню. За окнами посвистывала вьюга, кидалась снегом в стёкла, мать смётывала иглой куски ткани и продолжала напевать. Иногда она просила:

– Хватит на печке сидеть. Согрей-ко самовар.

В день получения небольшой пенсии за отца у нас бывал праздник. Получив деньги, мать сразу бежала – тихо ходить она не умела, бегала быстро – в магазин и возвращалась с буханкой мягкого и теплого ситного, с сахаром и чаем, и начинался семейный пир.

Заказчиками у матери были скромные, небогатые люди – соседи, знакомые, а чаще всего крестьяне подгородных деревень. Она занималась перешивкой, перелицовкой старых вещей – пальто, жакетов, саков, кофт и сарафанов для крестьян Гужова, Залесья, Павловщины, Полуборья. В этих деревнях у неё были обширные знакомства. К нам часто приезжали или приходили пешком гости и, зная нашу нуждишку, обычно приносили хлеб – житники, шанёжки, наливки, калитки с ячневой или пшенной крупой, иногда молоко, домашнее сливочное масло. Они рассчитывались с матерью продуктами лишних денег у них тоже не водилось. Иногда они приглашали нас к себе в деревню, и мы шли пешком в Гужово или Залесье. Там нас поили чаем с молоком и со стряпней, кормили обедом.

К труду матери крестьянки относились уважительно. У меня до сих пор о них остались самые тёплые воспоминания. Думается, что иногда заказы на перелицовку старой одежды они давали матери не столько из своей надобности, а для того, чтобы дать ей возможность заработать и «поставить на ноги» детей.

Да будет благословенна и вечна простая человеческая доброта, облегчающая жизнь ближнему! Многих из тех, кто помогал нам, уже нет в живых, но они все как бы проходят передо мной – обыкновенные русские женщины в ситцевых кофтах и платочках с добрыми глазами и ясными лицами.

Мать учила нас ценить хлеб. Если от обеда оставался небольшой кусочек, она говорила:

– Доешь, не оставляй. Под кожей найдётся. Чёрный хлебушек – он такой: чем больше его жуёшь во рту, тем он вкуснее.

Это правда.

До сих пор помнится вкус деревенского ржаного каравая, испечённого в русской печи на поду, затем, когда уже после десятилетки я поехал учиться в Ленинград, – аромат первосортного ленинградского батона, потом – солдатской пайки и ржаного фронтового сухаря... Будучи там, в землянках и окопах, я ни разу не видел, чтобы солдаты оставляли или выбрасывали остатки хлеба. Вся пайка шла в дело.

В пору нашего детства доставался хлеб нелегко. В стране не всегда его хватало – бывали неурожаи в Поволжье, в южных районах. Хлеб выдавали по карточкам, и, чтобы получить его, приходилось выстаивать длинную очередь, занимая её ещё с вечера. Полки продовольственных магазинов были пусты. Лишь позднее положение улучшилось, и в магазинах появилось всё необходимое, а карточки отменили.

Случалось так, что у нас не оказывалось ни хлеба, ни денег. Мать тогда наскоро заканчивала работу и, не дождавшись заказчика, сама уходила в деревню. Являлась она уже вечером, усталая, но с хлебом и бутылками молока.

Летом, когда в лесу поспевали грибы и ягоды, мать часто оставляла работу, брала корзинку, клала в неё кусок хлеба и бутылку воды:

– Сбегаю в лес, наберу землянки 6. Говорят – поспела.

Она наказывала нам не баловаться, не играть со спичками и не бегать далеко от дома. Иногда она возвращалась засветло, а иногда поздно вечером. Мы беспокоились за мать – как бы не заблудилась в лесу, по очереди бегали на улицу встречать её. Уже в сумерках, заметив издали маленькую знакомую фигурку, со всех ног кидались ей навстречу.

Но пока мать ходила в лес – работа у неё лежала на столе. Она шила тогда ночами, чтобы поскорее выполнить заказ.

Худенькая, чуть сутулая от вечного сидения за шитьём, в простенькой ситцевой кофточке, в собственноручно сшитой юбке, лёгкая и шустрая на ногу, вечная хлопотунья, заботливая хозяйка – такой осталась мать в моей памяти на всю жизнь.

(Окончание - см. здесь.)


(1) Четверть – старинная мера веса. В казённой четверти, смотря по качеству зерна, – 9 пудов с фунтами ржи. (В.И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка).

(2) Малёнка – деревянная мера – кадка ёмкостью в 1 пуд (16 кг).

(3) Севогодное – этого года, лонёшное – прошлого года.

(4) Марков С. «Вечные следы» М.: Мол. гвардия, 1973, с. 209-214.

(5) Сейчас разрабатывается проект строительства нового моста в Каргополе на железобетонных опорах.

(6) Землянка – земляника (местн.)

Богданов Е.Ф. Случайный вальс: рассказы: зарисовки. – Архангельск: Северо-Западное книжное издательство, 1986.

В заголовке - фото 1930-1950-х гг. (прислано Павлом Чемесовым).

Е. Ф. Богданов






  редактор страницы: илья - Илья Леонов (il-onegin@tuta.io)


  дата последнего редактирования: 2018-11-12





Воспоминания, рассказы, комментарии посетителей:



Ваше имя: Ваш E-mail: