С ранней весны, как только вскроется река, и до поздней осени, пока не пойдёт по ней большой лёд, погостский перевоз был самым оживлённым местом в волости. Паром и две лодки, большая и малая, в иные праздники едва успевали перевозить народ с одного берега на другой. С той стороны, хотя там была уже не наша волость, народ ездил в Погост, который привлекал его своими двумя крашеными церквами, стоявшими на высоком берегу, а с нашей стороны ездили за реку, в деревню Костино, где была единственная на большую округу лавка купца Плешкова.

Отец не мог один управиться на перевозе, и он взял к себе в помощники дядю Михаила и меня – больше некого было, так как мои старшие братья уже ходили бурлачить, а сёстры жили в батрачках.

Как только на реке образовались первые полыньи, я стал проводить на перевозе все свободные от ученья часы. После занятий в училище, забежав домой поесть, я мчался на Погост, где на середине крутого спуска к Онеге стояла давно чем-то манившая меня к себе маленькая избушка перевозчика с одним оконцем, выходившим на реку.

Сначала мы втроём – отец, дядя и я – откапывали от снега вытащенные высоко на берег лодки, потом конопатили и смолили их. Перед Пасхой вдоль нашего берега образовалась широкая полынья, и лодки были спущены на воду. С этого дня, хотя на большей части реки лежал ещё крепкий лёд, перевоз начал работать.

Отец садился за вёсла, а я правил.

Нелегка работа перевозчика на Онеге весной, в большую воду, когда течение особенно сильно сносит лодку. На обратном пути, чтобы попасть к причалу, надо тащить лодку на верёвке далеко вверх по реке, а потом уже грести на свой берег. Кажется, достаточно поднялись вверх, должны бы угодить к причалу, а вода несёт лодку мимо него. Отец гребёт изо всех сил, вот-вот лодка уткнётся носом в крутой берег, и вдруг опять течение несёт нас вниз. Иной раз отнесёт больше чем на версту, до самой Шуриньги, и оттуда долго тянешь её на верёвке против течения.

Приучая меня к гребле, отец иногда уступал мне вёсла, а сам садился править. И к Пасхе, когда лёд прошёл, и отец стал работать на пароме, я мог уже гонять лодку один, так же как дядя Михайла: он перевозил на большой лодке, а я садился в маленькую.

Хороший, душевный человек был дядя Михайла, но имел одну плохую привычку, нажитую им на солдатской службе – сквернословие. Эту привычку его знала вся наша волость, потому что голос у дяди был на редкость зычный: он в поле пашет, а в деревне слышно его, и мужики, улыбаясь, говорят:

«Это Михаил Егорович на кобылу молится».

Дядя Михайла знал свой грех и сам от него хотел избавиться, даже обещание попу давал не раз. «Я со всей душой, батюшка…» - и тут же клялся такими словами, что батюшка уходил от него, пятясь и открещиваясь, как от чёрта.

Широка у нас Онега, но, когда дядя Михайла стал работать на перевозе, бывало, что девушки и на нашем, и на том берегу разом зажимали уши. На лодку к моему дяде обычно садились одни мужчины, которым нравилось его сквернословие, а учителя и попы обращались к услугам Михаила Егоровича лишь в крайнем случае, когда на перевозе больше никого не было, и при этом просили его: «Только ты, Михайло, пожалуйста, молчи, не разговаривай!»

Перевозя господ, дядя сам старался не разговаривать, ограничиваясь покрякиванием, но, если какой-нибудь приезжий чиновник, ещё не знавший его, обращался к нему с вопросом, тогда уж Михаил Егорович вознаграждал себя за вынужденное воздержание.

Из-за скверной привычки моего дяди, отпугивавшей от него людей, мне приходилось работать вдвойне.

К перевозу то и дело сбегали барышни – поповы, дьяконовы или учительские дочки – и кричали:

- Вася, Вася! Перевези, голубчик!

- Дядя Михайла перевезёт!

- Ой, что ты! А вдруг он посреди реки начнёт разговаривать?

Дядя посасывает трубку, скучая на берегу у своей большой лодки, а я гоняю через реку маленькую без отдыха – у меня от пассажиров нет отбоя.

Все похваливали меня:

- Ай да перевозчик! Шустрый паренёк!

И кто конфету совал, кто пряник.

Вечером приходила дочь попа Шура с тремя своими подругами, тоже Шурами, и просила:

- Васенька, возьми большую лодку и покатай нас.

И тогда дядя оставался на перевозе с маленькой лодкой, а я катал на большой четырёх Шур, и они пели хором:

Не отдай меня, батюшка,

Ни в Гаврилову, ни в Спирову,

Ни в Глухую, ни в Иванову…

Иванова в грязи лежит,

А Гаврилова в притыку стоит,

Да уж Спирова немытая,

Буйдина изба некрытая.

Обидно мне было: катай их, а они смеются над нашей бедной деревней и над нашей худой избой! И я им говорил:

- Чего смеётесь? Ведь мы погорельцы. До пожара наша деревня была красивая – двери крашеные, столбы точёные.

Они хохотали:

- Неужели, Васенька, и правда, в Спирове были столбы точёные?

- Чего я вам врать буду! Спросите наших спировских мужиков.

- Ой, что ты, Васенька! Боже сохрани нас спрашивать спировских – у них же у всех один разговор, как у Михайлы!

Темнеет. Тихо становится на реке. Отец уходит в деревню, я остаюсь на перевозе с дядей Михайлой. Он раскладывает на берегу костёр, начинает чистить рыбу для ухи, и от скуки сам с собой заводит бранный разговор.

- Вы бы, дядя Михайла, поменьше ругались, а то девки боятся вашего разговору, - говорю я, подходя к костру.

- Привык, Васенька, с царской службы, - оправдывался старик, - вот уже больше двадцати годов отвыкнуть не могу.

- Постарались бы!

- Стараюсь, Васенька, стараюсь, да чёрт путает!

И дядя Михайла принимается честить чёрта, и честит его до тех пор, пока какой-нибудь рыбак с того берега не крикнет:

- Михайла, ты с чёртом-то поосторожнее!

На ночь мы укладываемся с дядей в избушке на полок.

Нравилось мне ночевать на перевозе. Бывало, ночью слышишь сквозь сон, как с того берега кричат:

- Перевозчик! Перевозчик!

Пока это дядя покряхтит, не спеша закурит трубку, выйдя из избушки, спросит своим зычным голосом:

- Ну, чего кричишь?

А потом начнёт объясняться с ночным пассажиром, и объясняется, пока тот не замолкнет, а он не скажет своего последнего слова, и только тогда спустится к лодке.

Глянешь в оконце на реку – по Онеге скользит чёрная лодка в лунном свете, и вокруг лодки струится, блещет вода. Кажется, что видно каждую струйку в отдельности, как они бегут на лодку, обгоняя друг друга. Дядя объясняется с пассажиром уже на том берегу, а я гляжу на реку и думаю: далеко течёт Онега, до самого Белого моря. Вот бы доплыть до моря, поглядеть, какое оно, какие на нём корабли плавают…

Не видел я не то что морского корабля, но и речного судёнышка, кроме лодки; но ночью, глядя на реку из оконца избушки перевозчика, мне казалось, что я плыву по Онеге на корабле в дальние заморские страны…

(Отрывок из книги В. Л. Абрамова "Детские и юношеские странствия" (М.: Детская литература, 1964))

В.Л. Абрамов