Карбатово (рубрика: Страницы истории) | |
© Лидия Мартышева
МАРЬИНА ЧЕРЁМУХА
*
Памяти тружеников тыла посвящается, памяти жителей красивейшей северной деревни Карбатово, исчезнувшей в последние годы с карты Онежского района …
Поставьте памятник деревне,
Чтоб показать, хотя бы раз
То, как покорно, как безгневно
Деревня ждёт свой смертный час.
Ломали кости, рвали жилы,
Но, ни протестов, ни борьбы,
Одно лишь "Господи, помилуй!"
И вера в праведность судьбы.
Николай Мельников
Весной в нашей послевоенной деревне всё как будто преображалось. Нет, конечно, не коренным образом: всё так же грустно чернели сиротливо разбросанные по горе и под горой избы, кривились, но стоически держались, не падали старенькие, ещё до войны поставленные мастеровитыми мужиками, а теперь уже во многих местах подпёртые жердями, досками, всем, что попадало под руку, изгороди. Немыслимо хлюпала под ногами грязь на быстро превращающейся в непроезжую дороге, а кое-где образовывались такие лужи-озера, что обходить их приходилось, сворачивая с привычной тропки и делая изрядный крюк.
Но проходило несколько дней, может, недель, и всё сказочно менялось.
Деревня, обласканная солнцем, буквально начинала сиять, сверкать и лучиться: играли весёлые отблески на оконных стеклах, звонкая лента ручья под горой серебрилась тёплым светом и манила к себе, сияли даже отшлифованные руками от постоянных прикосновений двери и ручки дверей, ступеньки крылечек, срубы колодцев. А если ещё где-то поблескивали новенькие доски-заплатки (на крышах ли, на колодце, на мосточках, ведущих к дому), то все это сиянье воспринималось как дивный праздник обновления и долгожданного тепла.
Деревня из безлюдной и угрюмой, вдруг превращалась в обитаемую, довольно-таки ещё густонаселённую. Копошились у домов старухи, прибирающие вытаявший после зимы мусор, развешивающие на проветривание фуфайки, "плюшки" (так в деревне называли плюшевые жакеты), тулупы, постельное бельё с матрацами да подушками, а иногда и праздничные одежды, которые всю зиму лежали, бережно и аккуратно сложенные в комодах, старых сундуках или кургузых чемоданах.
Раскладывались в огородах на отбеливание полотенца и простыни, белые платки и рубахи, а около них весело суетились ребятишки, выполнявшие строгий наказ расправлять расстеленное бельишко, если его вдруг завернёт ветром.
Лица у людей мягчели, всё чаще озарялись скуповатой улыбкой, а в разговорах мелькали фразы: "Слава те, Господи, зиму перезимовали...".
И строились новые планы, и где-то далеко в полях начинал рокотать колхозный трактор, и слышался зычный голос громкоголосой бригадирши Анны Кузьмовны. Стучали топорами худосочные мужики и подростки, выполнявшие заданье подправить летние загоны для скота, который уже неистово рвался на волю, оглашая деревню мычаньем и блеянием. В деревне стараниями немногочисленных трудоспособных мужиков и женщин содержались коровы, овцы, был колхозный свинарник, а также конюшня, на которой, после ухода работящего одноногого конюха Николая Ивановича, тоже работали женщины. А над деревенькой, со всеми её срубами и колодцами, огородами и полями, на которых высились кучи навоза, вывезенные со скотных дворов и конюшни ещё по промерзшей дороге, над озером и сенокосными лугами безмятежно светился голубой купол неба с ласковым оранжево-желтым солнышком.
А ещё весной по всей деревне цвели черемухи, а затем и рябины. И в этом кипенно-белом обрамлении деревня становилась ещё милее и краше, уютнее и роднее.
Ну и что же, что работы невпроворот, ну и что же, что впереди посевная и настоящая, иначе и не назовешь, битва за урожай. Но ведь нынче - весна и цветут черемухи!
Одна из черёмух, та, что росла недалеко от избы бабы Мани, Марии Михайловны, женщины одинокой (муж погиб в молодом возрасте, дети выросли, разлетелись), мудрой и справедливой, хозяйственной и энергичной, была особенно любима у нас, ребятишек послевоенной деревни.
Здесь мы иногда летом, налетавшись по всей деревне и её окрестностям, отдыхали под раскидистой кроной черёмухи, сидя не только прямо на прогретой солнышком земле или заборе, за которым и высилась черёмуха, а иногда и на крепких, уютно изогнутых стволах и сучьях ветвистого дерева.
У черёмухи сидели, когда возвращались с озера или только отправлялись в путешествие к нему, у черёмухи вели свои незатейливые детские разговоры и делились ребячьими тайнами, хвастались праздничными обновами в Иванов день, деревенский праздник, который отмечался 7 июля, и к этой дате, даже в самых бедных семьях, ребятишкам готовились новые платья, рубахи. Готовились обновки и взрослым, но чаще мужчины и женщины довольствовались лишь одним единственным нарядом, бережно хранимым годами в сундуке.
А мы, собравшись стайкой у любимой черёмухи, налюбо¬вавшись цветочками, бабочками, горошинками и полосочками, нанесенными на ткань новых нарядов, пуговками и складочками, новыми туфлями и сандалиями, не забывали утешить тех, у кого нового наряда не случилось: "Ну и что, зато, ведь у тебя вон как хорошо прошлогоднее платье сохранилось! И ленточка новая в косе!". Но долго рассматривать друг друга было некогда, и мы уже скоро снимались со своего места и спешили к другим черёмухам, растущим у дома тёти Нюры Кузьмовны, как чаще всего мы называли колхозную бригадиршу.
Дом у неё был приметным, высоким, с аккуратным забором, колодцем и не менее аккуратными мосточками, проложенными до самого крыльца. Дом был приметен также красивыми белыми занавесками на окнах и многочисленными яркими цветами на подоконниках.
Тетя Нюра была хохлушка (так говорили о ней в деревне). Говор её был отличительным от нашей северной речи, русские слова густо пересыпались украинскими, и слушать её всегда было очень интересно.
Была тетя Нюра могучего телосложения, высокая, но изрядно сгорбленная от тяжёлого крестьянского труда, а руки её были длинны и корявы.
Одевалась она не совсем так, как наши деревенские женщины: на ногах всегда, даже в летние жаркие дни, были высокие грубой вязки шерстяные носки, а юбки были пошиты из какого-то домотканого полотна, привезённого, как говорили женщины, из Хохляндии. Была Кузьмовна из когорты многочисленных переселенцев, которых в своё время сорвали с привычных мест жительства и, назвав их кулаками, сослали в такие места, где, казалось, им будет не выжить.
Но тётя Нюра оказалась двужильной, выжила не только сама, но ещё и дала жизнь двум своим детям. Выйдя замуж за местного деревенского мужика и войдя хозяйкой в его родительский дом, она вряд ли была наконец-то счастлива: муж попивал, все тяжёлые работы по дому она выполняла сама, довольная уже тем, что у неё теперь было пристанище - свой дом. А дом был хороший и крепкий. И тетя Нюра безропотно тянула на себе всё бремя деревенской жизни.
Но наступило военное лихолетье. Деревня с плачем и причитаньями проводила на фронт всех мужиков. Ушёл на войну и муж тети Нюры. Ушёл и не вернулся, как и ещё тридцать с лишним деревенских мужиков, погибших на той проклятой войне.
Остались в деревне женщины, старики, подростки да малые дети.
Осталась и тётя Нюра жить в мужнином доме с двумя детьми и сестрой мужа, незамужней Парасковьей, которая смотрела за ребятами и помогала по хозяйству, искусно пряла овечью шерсть и не менее искусно вязала носки и рукавицы.
А Кузьмовна с утра и до вечера "ломила" в колхозе и на личном подворье. Сильная и работящая, она, казалось, не знала устали, без передышки работала дояркой на колхозном дворе, была ударницей, а потом уже, почти перед самым концом колхозной жизни в деревне, была бригадиром.
Некоторые женщины, не без зависти, говорили: "Что Нюрке-то, полдивья, она все может, сильная, как черт!" И правда, от природы ей была дана нечеловеческая сила, а ещё она не жалела себя, тратила эту силу и на колхозные дела, и на свой дом, и дом её был ухоженнее и добротнее многих.
Через дорогу от её дома, напротив, стоял дом Павла Яковлевича Богданова, проживавшего в этом доме с незапамятных времён со своей очень маленькой, но подвижной и энергичной женой Анной Кириковной, тоже Анной. Но Нюркой её в деревне никто не звал, потому что была она при муже, при защитнике и тратить нечеловеческие силы для выживания ей было незачем. Дети выросли, уехали из деревни, а маленькая Анна Кириковна, старенькая, для колхозной работы уже не пригодная, так и осталась Аней, Анютой, любимой женой своего мужа, с которым жила она душа в душу. Она тоже много работала по дому, в доме всегда было чисто, уютно, тепло и ухо¬женно, но это была другая жизнь, у другой Анны.
Так вот у дома Петра Яковлевича и Анны Кириковны, у передней стены, испокон веку не было огорода, он был упрятан за домом, поэтому между домами Анны Кузьмовны и Павла Яковлевича была довольно просторная ровная луговина, широкая часть улицы, место, которое было излюбленным для проведения деревенских гуляний во время праздников.
Здесь в Иванов день собирались всей деревней, здесь плясали и пели, здесь плакали, а иногда и дрались в пьяном угаре, здесь образовывались немногочисленные парочки, которые убегали украдкой с праздничной луговины, чтобы на целый вечер затеряться - укрыться от всех в необъятных полях за околицей, а на утро возвращались в деревню вроде бы никем не замеченные, но о них впоследствии ещё долго говорили деревенские жители.
Вот сюда - то и спешили мы, маленькие деревенские ребятишки, для которых праздник был большим событием. Сколько народу! Сколько всего насмотришься - наслушаешься, а потом и наговоришься между собой, и нахвастаешься: "Слышишь, как красиво моя мама песню заводит!". Или: "Смотри - смотри, какое красивое платье у тети Нюры Сарановой! И гляди-ка, как она пляшет с дядькой приезжим!". И гудела под ногами земля, и играла гармошка в руках неказистого деревенского гармониста - самоучки, который в этот момент вдруг становился как будто на целую голову выше, и то азартно и лихо, то грустно и печально выпевались деревенским хором слова душевных народных песен.
И звучала та, самая - самая, от которой, почему-то, становилось не по себе: "Что стоишь, качаясь, тонкая рябина...". И мы вдруг видели, как женщины украдкой смахивают со щёк слёзы, а кто-то из них и вовсе плачет навзрыд, положа голову на плечо тоже плачущей соседке.
Но веселье побеждало грусть, вот уже кто-то спел озорную частушку, да такую, что все заливаются дружным хохотом, а через минуту красивые женские голоса заводят другую, более веселую песню. Вот и круг широкий образовался, загудел весёлый перепляс. Стайка разрумянившихся женщин подошла к черёмухам, растущим за оградой у дома Анны Кузьмовны, каждая отломила по веточке: обмахнуть разгоряченные лица, да и от комаров настырных отмахнуться.
Мелькнуло за окном лицо тети Нюры, отворилась рама, и сразу же несколько женских голосов вскрикнули: "Нюрка, ты что на луг не выходишь, иди, давай плясать с нами!"
Плясать Анна Кузьмовна не любила, как будто стеснялась своего большого костистого натруженного тела, а вот песню подхватить, или самой начать её умела очень красиво. У неё был глубокий сильный голос, и знала она очень много напевных дивных украинских песен.
Но чаще всего открытое окно обозначало, что приглашает Кузьмовна в дом для продолжения праздника всех родственни¬ков и закадычных подруг.
За ними начинали покидать праздничную луговину группами и свои, деревенские, и гости праздника, чтобы продолжить праздновать дома или уже укладываться в постель (это уж кому что более предпочтительно).
И оставались утоптанный луг, побросанные веточки черёмухи, две - три парочки, никак не решившие, куда же им идти, пьяненький гармонист, которого кто-то услужливо пытается уговорить пойти домой, да гневно шевелящиеся на окнах дома Пав¬ла Яковлевича белые занавески: старенькие супруги этих горластых и шумных праздников не могли терпеть.
Наконец занавески успокоились, привычно обвисли на окне. Праздник закончился. Пора и нам, ребятишкам, расчесанным в кровь от комариных укусов, взбудораженным весельем праздничного дня и ночи, бежать домой, поспать хоть немного.
Завтра праздник наверняка продолжится, но это будет уже другой день, похмельный, с разборками, руганью, с шутками и воспоминаньями, вяло взлетающими то тут, то там песнями, со стирками и уборками, застольями, но уже не такой красивый и событийный. И вообще дальше, аж до самой осени, будет не до праздников: пришло время сенокосной страды, а за ней страды уборочной.
Обо всём этом я вспомнила, когда однажды августовским днём вместе с мужем, будучи в отпуске, мы отправились в нашу почти уже заброшенную деревню на рыбалку.
Наше озеро таково, что ещё ни один рыбак не уходил от него без рыбы.
Я это усвоила с детства и, вдохновив мужа на путешествие рассказами о рыбном изобилии (а он рыбак был заядлый), уговорила его сходить за десять километров на озеро.
Десять километров - не преграда, если ты молод и полон сил, вот и наша деревенька, вот знакомые покосившиеся избёнки, грустно и понуро, как будто с укором, смотрящие на нас, а вот и черёмухи у дома тети Нюры Миргородской. Какие же они по-прежнему раскидистые да кудрявые! А нижние веточки кра¬сиво пушатся, но не склоняются низко за изгородь, как будто помнят: нечего перевешиваться через забор, обломают на деревенском празднике...
Но праздники здесь, увы, уже давно не отмечаются. Жизнь теплится лишь в некоторых домах, где доживают свой век последние жители, в том числе и Мария Михайловна, баба Маня, так и не пожелавшая, несмотря на уговоры взрослых детей, перебраться к ним на жительство и оставить свой добротный деревенский дом, который когда-то, с прицелом на века, строил давно уже покойный муж.
Вот там, недалеко от дома бабы Мани, и росла ещё одна, памятная с детства, черёмуха, та самая свидетельница наших детских радостей и тайн.
Вот туда-то мы и направились, ведь обойти, оставить без внимания дом бабы Мани было бы просто верхом невоспитанности, тем более что моя старенькая мама, провожая нас в пу¬тешествие, строго-настрого наказала: "К Марье обязательно зайдите, привет передайте да расспросите, как она живёт, что в деревне нового...".
Под ногами стелилась зарастающая травой еле приметная тропка, некогда бывшая широко вытоптанной дорогой. Безлюдье, тишина.
И вдруг там, у черёмухи, послышались голоса. Людей мы ещё не видели, но по взволнованному и громкому голосу Марии Михайловны (я узнала знакомый мне с детства голос) мы поняли, что случилось что-то непоправимое.
- Вы что, еретики, творите! Как вам не стыдно! Да у этой черёмухи кто только не бывал, не угощался ягодами! Но чтобы так!!! Вам что, руки лень поднять повыше? Достать ягоды не можете? Вон они свисают, прямо сами в рот лезут, а вы топо¬ром сучья обрубаете, бесстыжие!
Подойдя поближе, мы увидели следующую картину.
На обмятой под черемухой траве валялись крепкие, только что срубленные черёмуховые сучья, ветки на них были густо обвешаны гроздьями крупных зрелых ягод, а рядом с этой грудой сучьев понуро стояли трое парнишек лет двенадцати-тринадцати. В руках у одного из них был топор. А рядом, опираясь на палку, стояла рассерженная Мария Михайловна.
Мы поздоровались, и Мария Михайловна начала гневно и не успокоённо стала рассказывать: "Сижу в избе, слышу, что кто-то топором недалеко от дома колотит. Выскочила на крыльцо, а эти еретики черёмуху рубят-уродуют! Я схватила палку да бегом к ним, а они, глядите-ка, до чего бессовестные, уже и на моих глазах чуть ещё один сук не срубили!". "Бессовестные еретики" (а это самое крепкое ругательство, которое могло звучать из уст Марии Михайловны) по-прежнему понуро смотрели под ноги, где маняще чернели на огромных срубленных ветках мясистые чёрные ягоды. Один из парнишек недоумевающе пробубнил: "Ну и чё мы такого сделали-то? Всё равно ведь никто ягоды собирать не будет. Батька отработает ещё до конца сезона со скотом, и мы тоже уедем из деревни. Кому нужна ваша черёмуха-то?".
Мальчишки оказались детьми пастуха, отправленного в деревню на работу с колхозным стадом, переправленным из-за реки на летний выпас в обезлюдевшую деревню, вокруг которой разбросаны заросшие густой сочной травой луга, в том числе и те, что появились на месте бывших плодородных полей.
Жил пастух вместе со своей семьёй в одном из заброшенных, но ещё крепких домов. И сорванцы чувствовали себя здесь вольготно, творили, что хотели. А вот надо же, появилась вдруг какая-то бабка и требует от них непонятно что, как будто они провинились в чём-то и перед кем-то.
В самом деле, что они такого сделали?
Мы ещё долго разговаривали с парнишками, мне показалось, что в их глазах вроде бы мелькнуло какое-то понимание, потепление сиюминутное.
И были кое-как собраны ягоды с поверженных ветвей, и получена не очень-то уверенная клятва, что ребята больше не будут рубить деревья в деревне и вообще портить в ней что-то, и было им даже рассказано, куда, в какой лесок лучше сунуться, чтобы насобирать лесных ягод, которых в этом августе назрело столько, что хоть лопатой греби.
Всё-таки слегка смущенная тройка, клятвенно заверив нас напоследок, что они всё поняли, наконец, медленно начала удаляться с места происшествия. Тронулись и мы втроём к дому Марии Михайловны.
Оглянувшись, посмотрели на черемуху. Горделивое раскидистое дерево стояло на привычном месте и помахивало нам вслед упругими молодыми ветками. А корявые сучья, как гигантские руки, которые когда-то так ласково пестовали всех деревенских ребятишек, были распахнуты для объятий: приходи, посиди, отдохни, угостись терпкой и сладкой ягодой, подыши ароматным запахом, посмотри с высоты на летнюю красоту!
Черёмуха была такая же, как всегда, вот только ствол очень сильно растрескался от старости да кое-где, как свежие раны, белели места, по которым варварски погулял топор.
Ничего, раны залечатся. Спасена черёмуха. Спасибо тебе, Мария Михайловна!
Вот если бы все так истово любили свою землю, оберегали бы: свой дом, свою черёмуху, как здорово было бы жить на белом свете! И, может, не случилось бы этой непоправимой беды, когда уже много лет спустя после войны и Великой Победы, несмотря на героический труд деревенских жителей, на их старания уберечь селения от разрухи, вдруг с лица земли стали исчезать и деревни, и даже дороги и тропки, хранящие до конца последние следы к любимым местам, к родным черёмухам. И побежал бы, да не пройти туда и не проехать …
Я часто вспоминаю эту историю с Марьиной черёмухой. И думаю: "А есть ли она сейчас, наша черёмуха? Цвела ли она нынешней весной? Уродились ли ягоды? Полакомился ли кто этим летом дивно-сладким угощением?". Ответа нет, как нет и дороги теперь уже в совсем безлюдную, покинутую всеми деревеньку. Лежит на погосте Марья, Мария Михайловна, как десятки её сверстниц, хранивших до последней минутки свою избу, свой колодец с чистой родниковой водой, родную черёмуху на деревенской улице, торивших тропки по родной деревне, зарастающей бурьяном да кустарником...
И всё-таки верится: растёт черёмуховая поросль, и чернеют по осени горьковато-сладкие ягоды, и высится на горе черёмуха, последняя хранительница деревни.
© Лидия Мартышева
дата последнего редактирования: 2016-10-01
Воспоминания, рассказы, комментарии посетителей: