Жизнь с тобою, Север, не пройдена

Богатырская моя родина.

Там, где вьются дороги нехоженые,

Там, где сердце России положено...

Вл. Луговской

Мой первый рассказ будет о реке, просто о реке, одной из очень многих в наших необъятных просторах.

«Река Онега вытекает из озера Лача и впадает в Белое море» — такую фразу вы прочтете в любых энциклопедиях и справочниках. Но кроме скупых географических сведений, вы не узнаете о ней ничего. И книг о ней не написано, и песен не сложено — не великая река, всего четыреста с небольшим километров.

О нет, совсем не гладко, а скорее бурно и тревожно бежит ее жизнь, но река преодолевает все препятствия и выходит к морю. Понять ее бытие в нерасторжимой связи с прошлым. И будущим предстает как нечто необходимое, как познание неких сокровенных начал, объединяемых словом «родина». Река должна была ввести нас в тот край, который мы в просторечье называем «русский Север», точнее, Север Европейской части страны. Вот почему мы сели в лодку и отправились в путь по Онеге.

Каргополь

Большое, но неглубокое озеро Лача (или Лаче) лежит в низких лесистых берегах. Северная часть его сужается и за мыском переходит в спокойное широкое русло. Так незаметно рождается река. Впереди на левом берегу встает город с белокаменными соборами. Это — Каргополь.

Реки имеют свою историю и свою легенду. Легендарно и озеро Лача, на котором будто бы томился Даниил Заточник, замечательный русский писатель XIII века. («Кому Лаче озеро, а мне много плача исполнено»,— пишет он, но, видимо, это только метафора.) Легендарна река Онега, по которой уходили в неведомый путь ушкуи новгородцев — первооткрывателей Севера. Легендарен древний Каргополь, некогда столица большого края — Каргополыцины, крупный торговый центр древней Руси, посредник в соляной и хлебной торговле Поморья со средней Русью.

В слове «Каргополь» есть что-то греческое — «поль», «полис». Одна версия даже приписывает городу иноземное название: «каргос», «аргос» в переводе с греческого — корабль — тогда получается «корабельный город», «корабельная пристань», каким он и был встарь. По другой версии, название города происходит от финских слов «каргун-пуоли», что означает «медвежья сторона». В одной легенде рассказывается, как некий заблудившийся князь встретился здесь с медведем, но чудесным образом избежал опасности и в память своего спасения залог ил город. Любопытно, что аналогичные легенды существуют об основании Москвы, Ярославля и некоторых других городов. Проще всех объяснение: «карга» по-древнерусски — ворона, а «поль» — поле. «Каргино поле»—воронье поле... Но уж очень это прозаично звучит. Да и причем тут вороны, где этой птицы нет? Так и остается название города топонимической загадкой.

— Издали посмотреть — большой город,— говорил рыбак, с которым мы ехали с озера,— а подъедешь поближе...

Действительно, если подплывать с озера, город кажется сказочным, сошедшим с полотен Рериха. Но подъезжаешь ближе — соборы, будто бы сбитые в кучу, расступаются — и перед вами современный северный городок.

У таких городков, как Каргополь, все в прошлом — и слава и былое величие. Ходишь возле четырех громадных соборов и думаешь: как здесь, в глуши, возникли такие здания, которым мог позавидовать и столичный город? Значит, действительно богат был Каргополь.

Основан он давно, видимо в XII веке, когда на Онеге появились новгородцы, хотя первоначальное поселение относится к более ранним временам. Но расцвет торгового города начинается со второй половины XV века. В то время через него шел путь из Москвы в Поморье. Были здесь немалая пристань, склады, амбары. К Белому морю везли хлеб, оттуда привозили соль, дорогой по тем временам продукт. Хлеб—соль товарообмен несложный, но прибыль он давал большую. Город рос. Москва поддерживала торговый престиж Каргополя. Иван Грозный дал каргопольцам монополию на соляной торг, а вологжан и белозерцев велел к морю не пускать.

В те далекие времена это действительно был «рериховский» город, обнесенный земляным валом и рвом с водой, на валу стояла крепкая деревянная стена с семью башнями, крытыми шатром. В центре города находился «детинец» — кремль, где жил княжеский наместник, воевода. Церквей было множество. Уже в XVI веке их насчитывалось восемнадцать, да еще два монастыря. Богатые купцы соревновались в строительстве своих церквей. «Не хочу ходить в Васькину церковь»,— говорил какой-нибудь богач Еремка Колупаев и строил свою.

В общем, это был довольно большой русский город с церквами, монастырями, местночтимыми святыми, вроде Иоанна Власатого и Александра Ошевенского, боярами, ссыльными. Сюда, в Каргополь, был сослан вождь крестьянского восстания 1606— 1607 годов Иван Болотников, здесь его утопили в проруби.

С основанием порта Архангельска в устье Северной Двины стало падать торговое значение Каргополя, а в XVIII веке и совсем захирел он, так же как и славные в свое время города Суздаль, Ростов Великий, Великий Устюг. Еще в XVII веке Каргополь управлялся воеводами, а в XVIII веке был назначен уездным городом Олонецкой провинции. К концу XIX века в городе насчитывалось около трех тысяч жителей. В то время это был настоящий «медвежий угол»: проводившаяся в начале нового века железная дорога прошла в стороне от города.

И сейчас попасть в Каргополь не совсем просто. От станции Няндома Северной железной дороги надо ехать около девяноста километров на автобусе. Дорога, конечно, не из лучших. Но приезжаешь — и забываешь о четырехчасовой тряске. Ты сразу же входишь в неторопливую и, пожалуй, уютную жизнь маленького городка, где вечером по улицам проходит стадо, где по деревянным мосткам бегают собаки, где уже на третий день ты чувствуешь себя старожилом — все в городе знаешь, и у тебя появились знакомые, с которыми ты здороваешься.

Днем город не назовешь таким уж тихим. Приезжают и отъезжают автобусы по трактам, еще новгородцами проложенным: когда-то в Каргополе сходились пути, идущие в Поморье, в Двинскую землю, в Вологду, в Олонецкий край. Проносятся по улицам леспромхозовские машины. Как и почти во всех северных городках, лес здесь основное. Штабеля бревен лежат на противоположном берегу и в черте города. Дно Онеги у Каргополя плотно устлано корой. Паустовский писал о «ватном» дне на реке Пре; здесь оно «коровое».

Есть своя поэзия в таких городках, как Каргополь. И особенно тихими летними вечерами, когда почти все жители города выходят к реке. Берег низкий, сырой, много родников. Над ними сделаны будочки — здесь берут воду. Сотни лодок на приколе

вытянулись по всему городскому берегу. Кто-то отвязывает лодку, гремя цепью, кто-то смолит днище своей посудины, разведя на берегу костер, мальчишки удят с баркаса, женщины полощут белье с мостков. Вечернюю тишину нарушает треск моторов — рыбаки спешат к заре на озеро.

У берега засевший в песок, накренившись на бок, лежит старенький пароходик — «И. С. Никитин». Рассказывают, когда-то он «бегал» по озеру, но давно одряхлел и остался как музейный экспонат. Ребятишки лазят по его палубе, забираются в рубку, вертят скрипучий заржавелый штурвал...

Тут же на берегу приезжий художник расположился с этюдником: пишет купола соборов на фоне вечернего неба.

Бледное северное небо долго остается светлым, сумерки не спешат, и сидящие на берегу люди смотрят на воду, такую неподвижную, матовую, зеркально-спокойную, задумчивую.

Совсем смеркнется — послышатся голоса в городском саду, потом музыка — молодежь собралась на танцы.

Есть, есть особая, «уютная» поэзия в таких славных городках, как Каргополь!

Утро в этих городках начинается часов около шести, едва радио объявит новый наступивший день. Застучат шаги по деревянным мосткам, забренчит колтун — колокольчик на шее у коровы, зарычит грузовик. Зашевелится командированный люд в гостинице. Народ в большинстве приехал с лесопунктов по делам в здешний леспромхоз. В семь открывается столовая. Люди спешат на работу, а рыбаки уже возвращаются с озера.

Мы идем к рыбакам. Северный житель — человек приветливый. Сидим, разговариваем. Слушаем рассказы про озеро, какое оно своенравное, какую волну нагоняет, но озеро хорошее, рыбное, веселое. Не забываем и о своей главной цели — купить лодку. Спрашиваем, нам дают советы, к кому обратиться.

Начинается день. Ходим возле соборов. Они несколько тяжеловаты, угрюмы, суровы. Построенны из белого камня в XVII веке, когда в центре России строили уже не из камня, а из кирпича. Их архитектура не блещет изяществом стиля, но в ней есть эпическая простота. Все они пятиглавые, стоят как крепости, оберегая покой городка.

С колокольни, высшей точки города, открывается далекий вид на окрестности. Сверху Каргополь особенно живописен, весь в зелени, всюду купола. Далеко расстилаются окружающие город поля. С одной стороны едва виднеется Лача, с другой — Онега теряется в лесах. Там, в неизвестности, наш путь.

Как и положено путешествующим, мы все интересное фотографируем, беседуем с каргопольчанами о их старине, собираем сведения о предстоящем пути. Мы замечаем — все лодки плывут в одну сторону, к озеру. Редко кто едет вниз, за наплавной мост: там кончается город, и река становится иной, необжитой и суровой, не увидишь снующих взад-вперед моторок, безлюдны лесистые берега. Туда, дальше, незачем плыть: впереди пороги.

Онега полноводна и глубока, она могла бы связать озера Лача и Воже и весь Озерный край с Белым морем. Но Онежского водного пути нет. Много было проектов, но все они остались неосуществленными. Например, в 1876 году инженер Бучацкий предложил соединить реку Онегу с Онежским озером. Это открыло бы путь с Онеги на Балтику. Примерно в то же время был создан еще один проект, по которому предлагалось соединить Онегу с Шексной, связав каналом озера Кубенское и Перешное с Воже и Лача. Автором этого проекта был каргопольский крестьянин Попов. Мне попалась в руки занятная брошюрка, изданная каргопольским исправником, где описывается банкет местных властей по поводу упомянутого проекта. Торжество было большое, властям мерещился грядущий расцвет города, купцам — большие барыши. Как водится, хлопали пробки шампанского и «оживленная беседа во время стола была прерываема воспоминаниями и горячо прочувствованными словами присутствующих». Но, увы, на этом все и кончилось. Если бы проект Попова осуществился, Онега была бы соединена с Волгой, а если бы убрать еще онежские пороги, открылся бы водный путь от Каспийского до Белого моря.

В наши дни караваны судов ежегодно проходят с Волги, с Черного моря в Белое море и другие северные моря, правда, иным путем. Онежский край теперь снабжается по железной дороге. Онега же осталась несудоходной в большей своей части: на реке насчитывается пять гряд порогов, три из которых с большим спадом.

Впереди — Мертвая Голова

... Недавно мне пришлось лететь в Москву из Нарьян-Мара. За несколько часов я увидел все великие реки Севера: Печору-матушку, Мезень — срединную реку, красавицу Двину. Лайнер летел на высоте восемь тысяч метров. Сверху земля казалась географическим макетом. И я узнал, как на карте, знакомые очертания озера — да, это было Лача, а вот и Каргополь, видны крохотные белые кубики соборов. Онега казалась серебристой ниточкой. Вначале она была ровной, а потом вдруг сломалась под прямым углом и начала вилять из стороны в сторону. Я знал: там пороги.

С самолета земля кажется всюду доступной. Но на деле это не так. На земле немало трудностей, и их приходится преодолевать. Я смотрел сверху на знакомые места и думал о том, как когда-то волновала и влекла эта загадочная река...

Уже куплена лодка «каргополочка» — не новая, но прочная, с крутым килем, успешно выдержавшая сердитую волну на Лаче.

— С ней вы все пороги пройдете,— уверяет нас хозяин лодки, старый рыбак.

Мы уже знаем, что первый «страшный» порог на Онеге называется Мертвая Голова, много о нем наслышались.

— Туда лучше не соваться, если не хочешь остаться без головы,— сказал заведующий Каргопольским краеведческим музеем, но, узнав о нашем намерении пройти всю Онегу, поспешил успокоить. Это, конечно, так только говорят, но пройти можно. Главное — сей год воды много. Сей год вода большая.

По рассказам, когда-то было так: в самом бурном месте из воды торчала зловещая белая каменная плита. Течение несло на нее неумолимо, не сумеешь отвернуть лодку — пиши пропало. В одной старой книге я читал, что онежские пороги непроходимы. Это было преувеличением. Забегая немного вперед, надо сказать, что все опасные камни на порогах давно взорваны сплавщиками.

— Было, было...— посмеивался старый рыбак, у которого мы купили лодку,— теперь это одно название — Мертвая Голова, а бывало бревно об нее ударит — в щепки. Помню, однажды тянули вверх на канате баркас, а в нем крынки везли с молоком на базар продавать. Канат-то возьми да лопни, как баркас бросило на камень — все крынки полетели!

— А люди?

— А люди по берегу шли... Ну, теперь проще, камня нет, волна, правда, бьет крепко, но ничего, пройдете. Сей год воды много. А вот на Бирючевских порогах, там сами не рискуйте, возьмите лоцмана.

— А далеко эти Бирючевские?

— Точно не скажу, спросите по дороге. Пройдете. Сей год вода большая.

С этим напутствием мы грузились в лодку, с ним мы и поплыли по тихой, спокойной Онеге. Прошли под понтонами наплавного моста. Все дальше уходили белые соборы, берег стал глухим, лесистым, безлюдным. Пошел дождь, зарябил воду, и снова солнце. Лодка оказалась ходкой, грести было приятно.

Двенадцать километров течет Онега обманчиво медленно, в ровных низких берегах, но у деревни Надпорожский Погост сужается, делает резкий поворот вправо, и начинается быстрина.

Мы пристали к берегу. Надо было посидеть, покурить «по последней», приготовиться к первому испытанию. Издали явственно доносился приглушенный шум порога.

Мой спутник Алексей сел с кинокамерой впереди, я — на корму. Бортовых весел больше не требовалось. Течение быстро подгоняло лодку.

С берега на нас смотрят, спрашивают:

— Вниз отправились?

— Вниз.

— Ну, счастливо!

За деревней река заворачивает влево, вправо и впереди открывается порог. Началось! Перед самым порогом рыбаки с удочками сидели в лодках на тяжелых якорях: на быстрине рыба берет хорошо. Мы только успели крикнуть им: «Какого бока держаться?»— и получить вдогонку мудрый совет: «Держитесь середки».

Спад воды был хорошо заметен. Она шла под уклон — две быстрые струи отходили от берегов и сходились посреди реки, и там, где они сходились, был первый вал.

Вот последние метры спокойной воды, вот появилась рябь, вот бурунчики заплескались у бортов, а вот первый вал хлестко ударил в нос лодки и подбросил ее. И началась гонка. Река завиляла в открытых, обрывистых берегах, узкая и бурная, и везде, у каждого поворота, впереди виднелась белая шумящая гряда валов.

«Сей год воды много!», «Сей год вода большая!» — кричим мы друг другу. Нас затягивает сумасшедший темп этой гонки.

На порогах так: там, где бьются валы,— глубоко, там, где тише,— мель или подводный камень, предательски обкатываемый водой. Но идти по валам большого порога, даже если нет камней, далеко не безопасно: это не простые волны, нет, это отраженные всплески реки, взметнувшиеся, взбунтовавшиеся против течения, они набегают сердитым накатом и с силой бросаются на лодку — раз! раз! раз! — захлестывают ее, и кажется, еще один такой вал — и конец, зальет! Но почему-то этого не случается, неожиданно оказывается, что самое страшное уже позади.

Потом дома, просматривая кинопленку, мы увидели довольно внушительное зрелище: лодку отчаянно качает, летят брызги, крупным планом мое напряженное лицо. «Смелые вы люди!» — говорили нам знакомые. А мы скромно помалкивали. Мы-то много раз видели северян на бурных реках, для которых пороги были самой обычной повседневностью я понимали, что нам особо гордиться нечем.

Но боязни в нас действительно не было. К тому же мы знали, что самые страшные пороги еще впереди...

А река стремится дальше, узкая, кипящая, ревущая, клокочущая. Тянутся по берегу деревеньки, одна за другой, длинным рядом вдоль реки.

Вот совсем сузилась река. На обрывистом белом известняковом берегу стоит дом, на противоположном берегу —другой, всего-то метрах в сорока один от другого — соседи, а в гости не пойдешь. Не успеешь разглядеть дома, лишь подумаешь: как живут тут люди под вечный, неумолимый рев Онеги, незамерзающей здесь и зимой,— а лодка уже проскочила порог и понеслась дальше.

Давно обжиты эти берега. Когда-то стояли здесь глухие сосновые и еловые леса. Леса вырубались, из них строили избы, церкви. Позже лес рубили для продажи. Много веков так делалось, и отступили леса от реки, оставив крутые голые берега, кое-где поросшие кустами. Вверху по берегу тянется узенькая тропиночка. Чинным рядком идут по тропке то козы, то коровы, то лошади. Хотя и часты деревни, но невелики они и немноголюдны. И уж совсем не встретишь никого на лодке.

Издавна сложилось здесь так, в отличие от других мест Севера, что основное сообщение на этом участке шло не рекой, а берегом, по старым хоженым-перехоженным дорогам, по которым когда-то соль возили. Кое-где старый тракт подходит вплотную к реке. Стоят вдоль берега телеграфные столбы, трясясь на ухабах, едут грузовики, автобусы. Идет этот тракт на Конево и дальше, с Онеги — на Двину. Только сплавщиков и путешествующих увидишь на реке. Для всех прочих — регулярное автобусное сообщение. Смотрят на нас люди с проезжающих автобусов, удивляются, наверное,— и чего ради они там качаются?

А река несет нас от порога к порогу, и подкидывают лодку сердитые валы, и стремительно скользит берег. Вот короткий плес, сзади глухо шумит еще один пройденный порог. Появляются иные звуки — звуки знойной летней поры с несмолкаемым стрекотом кузнечиков.

Мальчик-рыбак пристроился с удочкой в кустах.

— Где порог Мертвая Голова? — спрашиваем мы. Он удивленно смотрит на нас.

— Да вы его давно прошли!

Мы немного разочарованы.

Двадцать километров пороги без устали гнали и гнали нас. Мы пытались пристать к берегу, выбрать место привала, но впереди виднелся еще один порог, и мы не смогли устоять. Было странное, возбужденное состояние, когда и хочется уняться, да не можется.

Сколько их было этих порогов! Помнится один из них. Река здесь разбивалась на три русла. Влево загибалось излучиной главное русло, кипящее и бурлящее, среднее, более спокойное и правое, совсем мелкое. Какая-то деревенька стояла у этой излучины. Мы удачно проскочили средним руслом.

— Сколько их еще осталось? — крикнули мы людям, стоящим на берегу.

— Хватит... — донеслось в ответ.

Последний порог мы прошли в сумерках. Мы поздно заметили его, а неумолимый поток вынес нас на раскрывшийся, готовый захватить голодный зев— там что-то желтело, похожее на камень, но ничего страшного не случилось,— нас подбросило, тряхнуло, и мы миновали пасть порога. К счастью, «сей год вода» была действительно «большая». В малую воду наше путешествие могло здесь и окончиться...

Совсем смерклось. Усталые, возбужденные, мы наконец пристали к берегу.

— Может быть, костер разведем, поедим?

— Мне что-то неохота.

— И мне тоже...

Мы прислонили к стогу весла, на них накинули брезент и легли спать в этой нехитрой палатке. Где-то вверху, за кустами, проходил тракт, там сверкали огоньки машин, доносилось завывание мотора. На другой стороне была тихая, уже спящая деревня, слышался ночной тревожный собачий лай. Перед закрытыми глазами мелькали кипящие буруны, вставали грозные валы, все качалось и зыбилось. Рясонно ворчала Онега, журчала ее вода, времестранно, утробно взбулькивая водоворотами,— и грозилась присмиревшая река, как зверь, напоминая о своей дикой воле. Надоедливо гудели комары. Долго не спалось. Но все это были теперь пустяки — ведь первые пороги Онеги были пройдены.

За рекой Волошкой, тихой речкой с кувшинками (такова она в своем устье), кончается первая гряда порогов, и Онега приобретает вид обычной северной реки, неширокой, быстрой, глубокой, в высоких берегах, без лугов, лишь с небольшими пожнями, с часто встречающимися деревнями и редко подступающими к воде лесами.

От поворота к повороту ведет река, и везде в излучинах по фарватеру вытянулись боны — длинная цепь связанных по трое бревен. Боны дают направление молевому сплаву, без них сплавные бревна выносило бы на берег. Сидят на бонах отдыхающие чайки, бегают, подергивая хвостиками, трясогузки, перелетают, тревожно попискивая, кулички-перевозчики. А мимо плывет лес. Где-то там, у Каргополя, в стороне от берега, на лесосеках зимой валили лес, потом по ледяным дорогам тракторы трелевали длинные хлысты, хлысты разделывали на бревна, их укладывали в штабеля, а весной бревна скатывали в реку. Так начался путь бревна — путь товарного леса к потребителю...

Притихла Онега, снова неторопливым стало ее течение, приходится поочередно садиться на весла, ввести «вахтенные часы». Но кто знает, что сулит впереди эта своенравная река? Мы уже испытали на себе ее характер, но это все, как говорится, были «цветочки». Где же знаменитые Бирючевские пороги?

Под Волосовом мы спрашиваем о них рыбака.

— Это же в Каргопольском районе, вы их давно проехали,— говорит он.

Мы хотели было обрадоваться, но уж как-то это выглядело легко и просто.

— Спокойная у нас река,— заверил рыбак,— плыть одно удовольствие.

Когда плывешь по реке, она невольно затягивает тебя, и хочешь порой где-нибудь остановиться, пожить, но все дальше влечет тебя водная дорога.

Вот в Волосове, например, пожить бы. Большое, оживленное село на Онежском тракте. И Онега здесь красивая — узкая, в живописных берегах, поросших густыми кустами, и место рыбное. И еще знаменито Волосово красивой шатровой церковью XVIII века. Она, эта церковь, открывает для нас первую страницу объемистого тома с названием «Деревянное зодчество Онеги». Очень просто читать эту книгу — сел в лодку и поплыл. Не надо тебе никаких справочников и указателей — мимо не проедешь. Плывешь себе, плывешь и за новым поворотом реки вдруг увидишь возвышающуюся над дальним лесом большую ель. Но не ель это, а шатер деревянной церкви, и тогда становится ясно, откуда брали местные зодчие архитектурные формы и пропорции — их вдохновляла окружающая природа. Издали увидишь церковь,— значит, село близко. Пристаешь к берегу, хватаешься за аппарат, снимаешь. Ходишь вокруг, запрокидываешь голову. Смотришь в подклет на прочные нижние венцы строения — бревна лежат «не в обхват», сухие, побелевшие от времени. Отборнейший лес.

— Уж и не знаю, откуда такой лес и возили,— говорит колхозный завхоз, отпирая дверь.

Обычно в старых церквах устроены склады, хранится там зерно и сельхозинвентарь.

Гулко отдаются шаги в пустом храме. Встревоженные голуби начинают кружиться под потолком. В иконостасе почерневшие иконы. Стоит огромная, в человеческий рост, деревянная скульптура Николы Можайского. Этого «Николу» мы потом встретили на выставке реставрации и консервации в Музее изобразительных искусств отреставрированного, отчищенного от пыли веков, но все такого же дедовски сурового. «Смотри,— говорили мы друг другу, — наш!» — еще бы, «знакомый» с Онеги!

Север стариной славен. Столетия простояли удивительные строения в лесах, по берегам забытых рек, и вот пришло время поставить их в ряд архитектурных шедевров. Конечно, все эти памятники теперь известны, записаны, обмерены, взяты на учет, но каждый встреченный воспринимаешь как собственное открытие. Ведь ты путешественник, плывешь по незнакомой реке и открываешь для себя новый край.

Суров колорит верховьев Онеги. Маленькие деревеньки, небольшие поля, покосы по берегам. Иные поля брошены, «заросли» камнем. Там, где большое село, веселее, люднее, видишь строящиеся новые дома: народ переселяется сюда из маленьких деревень. Здесь и звуки радио разносятся над рекой, моторки снуют, паром пересекает реку. Висит низко над водой стальной трос. Эти тросы на реке называют цинками.

Мы плывем по середине реки, смотрим на берега, на дома, на баньки у самой воды. И вдруг резкий толчок назад: налетели носом на цинку. Она натянулась как струна и отшвырнула нас на несколько метров. Если бы трос был чуть выше, удар пришелся бы по нам, если бы чуть ниже — перевернуло бы лодку. Когда мы снова очутились у цинки, лодка потеряла разгон, и мы легко руками приподняли трос. «Оказывается, бывают вещи пострашнее порогов»,— решаем мы.

Невелики плесы верхней Онеги, и не может долго эта своенравная река течь спокойно. За селами Волосовом, Архангелами, Троицей скова встречаются быстрины, а под деревней Никольской — небольшой порог.

На Севере обычно: если большое село — церковь, если деревня — часовенка. Но в Никольской часовенка многих церквей краше: высокая, шатровая, стройная. Сама деревянная, а ступени к ней ведут белокаменные,— настоящее царское крыльцо. Над входом — звонница, как крылечко в царском тереме с шапкой-шатерчиком, только вместо золотого петушка на ней крест. Крылечко изукрашено цветочным орнаментом. И как всегда на Севере, удивительно удачно выбрано место; поставлена часовня так, что издали видна с реки. А внизу под ней на берегу лежат седые валуны и без устали рокочет порог.

Для нас это как сказка. Подарок Онеги. Мало кто видит часовенку: стоит она в стороне от большой дороги. И деревенька здесь совсем тихая. Обычная северная деревенька с типичными для Севера избами.

Дом, в котором мы остановились, четырехоконный по фасаду, на высоком подклете. Оконца небольшие. Над входной дверью на столбах — балкончик с резными балясинами. Когда-то он весь был затейливо расписан цветами, а на фронтончике изображены лев и гроздь винограда. Раскрашены были также наличники, суриком был выкрашен карниз.

По лестнице поднимаешься на высокий мост — сени. Двери в избу на Севере всегда рубились низкие — приходится входить, пригибаясь. В избе вдоль стен тянутся лавки. На потолке нарисован круг, разбитый на сегменты красного, желтого и черного цветов. Такой же диск приходилось нам видеть и на прялках. Круг — это солнце. Резное «солнце» помещается на фронтонах многих северных домов.

Скупы краски Севера, и, наверное, поэтому любили северяне в быту яркие праздничные тона. Раскрашивали дома и церкви, расписывали причудливыми узорами прялки и туески. И одежда, которая хранится еще в сундуках у бабушек,— сарафаны и кокошники, шитые жемчугом, — яркая, нарядная.

Дедушка Иван Иваныч, у которого мы остановились, стар, кряжист, как и его дом. Вот только с памятью у него плохо: все-таки десятый десяток.

— Дом-то постарше меня будет,— говорит дед и замолкает, словно о чем-то задумавшись. Ждешь, что он еще скажет, но дед уже забыл, о чем говорил. Потом вдруг что-то вспомнил.— Приезжали к нам староверы...

— Ну, ну? — интересуемся мы.— Зачем приезжали?

Но дед опять погрузился в молчание.

— Забывать себя стал дедушка,— говорит хозяйка, младшая дочь деда.

— Тихая у нас деревня,— рассказывает хозяйка.— Молодежь — кто в армии, кто на производстве. А кто заколотил дом да в город перебрался...

Приходят ребятишки, Паша и Ваня, одному двенадцать, другому десять лет. Им летом раздолье. Весь день они у реки, удят на пороге рыбу с бон.

— А не боитесь упасть, боны-то качаются?

— Выплывем. Мы сами в пороге купаемся. Ох, и несет!

Ребята показывают свой улов — сегодня им попалась щука.

Вечером ребятишки сидят с нами на порожке. Им интересно: редки здесь новые люди. В деревне их всего трое школьного возраста. Учатся ребятишки в интернате.

Есть же на свете такие непривычно тихие, отдаленные от всех центров места! Спокойны северные вечера, блеклы краски заката. Долго не гаснет заря. Шумит порог. Пролетают над рекой утки. По низинам ложится туман.

— У нас медведь на овес приходит,— говорят ребята.— Вот бы вам сходить с ружьем!

— Ну, куда нам медведь,— смеемся мы,— его туша лодку потопит.

— А продать мясо можно.

— Тогда давайте подумаем, как будем делить неубитого медведя!

Мы показываем ребятам свой набор блесен и рыболовных крючков, которым еще не пользовались.

— На блесну у нас ловить нельзя,— говорит старший, Паша,— только на живца. На блесну можно семгу поймать, а за семгу рыбнадзор кладет штраф в сорок рублей.

Всегда рассудительны и практичны эти деревенские мальчишки.

— Паша, а кем ты хочешь быть? — спрашиваем мы.

Тот, подумав, серьезно отвечает.

— Шофером.

— Почему?

— Шофер везде ездит, все видит.

Утром, перед выездом, хозяйка показывает нам свои прялки. В таких старых домах, как этот, на чердаках всегда хранится ворох разных ненужных вещей, имеющих, однако, интерес для путешественника. Прялок штук шесть, но ту, которая нам нравится, хозяйка не хочет ни отдать, ни продать. Красивая, резная, затейливо раскрашенная прялка.

— Это мне еще от мамы, как замуж выходила,— объясняет хозяйка.— Берегу как память.

Нам остается только сфотографировать прялку, которая украсила бы коллекцию любого музея прикладного искусства.

...И снова плесы и быстрины, живописные лесистые берега и неширокие пожни. Плывешь по реке и понемногу привыкаешь к ней, осваиваешься. Уже знаешь, что причаливать к берегу надо, как пароход,— носом против течения, иначе оно развернет лодку. Знаешь, что на быстрине лучше держаться подальше от бон, а то к ним притянет лодку и можно сломать весло. Знаешь, что через боны в одно бревно можно проскочить с ходу, а через три бревна нет, что средние пороги лучше проходить в стороне от главной струи — спокойнее и потише. Однако под самым берегом плыть все же не следует: бывают подводные камни и остатки от мельничек, которых раньше на реке было много. Знаешь, что цинки надо проходить у самого берега, где трос висит высоко. Знаешь, что если берег нехоженый и над водой нависли густые кусты лозняка, можно ждать уток и следует достать ружье. А главное, не забывай ничего на привале: как ни спокойна здесь Онега, а все же на веслах назад не вернешься.

Река — дорога, которая сама ведет тебя, а ты только правь верно и не пропускай ничего интересного, что тебе встретится. А встретится тебе очень много всего. Каждый день будут новые берега, новые деревни и села, новые дома, новые люди.

После Никольского порога и новых быстрин — снова лес, низкий берег и кусты ивняка над водой. Это место так и называется — Плес, напоминая названием прославленный Левитаном городок на Волге. И наверное, надо быть художником, чтобы передать спокойствие неширокой северной реки, белесое вечернее небо, темнеющие кусты по берегам, грузную белую массу каменного собора, неизвестно почему поставленного здесь на лугу, паром, медленно пересекающий реку, чистый влажный воздух, в котором слышны поскрипывания троса и разговоры людей за рекой.

За Плесом — новые быстрины и Верещагинский порог под Коневом, районным центром Приозерья.

После маленьких прибрежных деревушек Конево кажется почти столицей. Здесь проходит оживленный тракт, на автобусной станции толпится много народу.

Выше Конева впадает в Онегу речка с красивым названием Кена. Вытекает Кена из живописнейшего Кенозера. В эти места часто наведываются туристы.

Но где же грозные Бирючевские пороги? Мы плывем уже шестой день, спрашиваем всех встречающихся людей, но никто толком не знает.

Женщина в деревне под Коневом сказала нам:

— Да километров двенадцать, больше не будет.

Но этому трудно было поверить: река текла довольно мирно, в низких берегах, и ничто не предвещало близости больших порогов.

В Бережно-Дубровском нас снова встречает красивый девятиглавый храм XVII века. Стоит он среди старых елей, и маленькие главки его выглядят, как ворох шишек. По карнизу выведена надпись: «Сей храм обшит тесом и выкрашен, а внутри церкви украшен иконостасом в лето 1882 года от благодарных к памяти своим предкам и славе Имени Божия бережно-дубровских прихожан усердием своим и средствами в память 200-летнего юбилея храма 1678— 1878 годах».

Я записываю эту надпись. Колхозный плотник, который что-то мастерит возле, подходит к нам и говорит:

— Многие к нам приезжают, интересуются. Слышал я, вроде музея хотят сделать внутри. Нужное дело, ведь вон сколько простояла! Хотя бы люди поучились, как надо строить... Сами-то откуда будете?

Мы отвечаем и в свою очередь спрашиваем:

— Далеко ли до Бирючевских порогов?

— Бирючевские? Погоди... Это, кажется, под городом Онегой. Не могу сказать точно. Слышал, что есть такие, а где — точно не знаю. В нашем Приозерном районе таких нет, будет пониже один КарелоНовинский порог.

Здесь, в верховье, из-за порогов и быстрин мало кто из местных жителей далеко плавал по Онеге. Каждый расскажет вам, как проехать по тракту до ближайшей станции железной дороги, но реку даже рыбаки знают только вблизи своих мест.

Без особого труда прошли мы небольшой КарелоНовинский порожек. К вечеру подплыли к Труфановскому. Красиво смотрится с воды стройная пятиглавая «деревяшечка» — церковка.

Да, действительно, Онега — заповедник деревянного зодчества. Но, правду говоря, не все благополучно в этом заповеднике...

Вот церковь в Труфановском, оригинальной, неповторимой формы. Обманчив ее стройный вид издали. Вблизи оказывается, что она разрушена, у нее нет одной стены, того гляди вся рухнет.

— Не бойся, не рухнет,— успокаивает меня прохожий,— ее тросом тянули, хотели свернуть, да стальной трос не выдержал, лопнул.

— Кто хотел, почему?!

— Нашлись умники... Видишь ли, на дрова хотели... дров у нас мало.— И он кивнул на другой берег, где находился лесопункт и лежали штабеля бревен.

Что ж, тема эта не нова, пишут о ней много, но об охране памятников надо еще писать и писать. До сих пор онежские церкви находятся в небрежении, за редким исключением их почти не охраняют, не берегут.

Мы сидим на берегу у костра. Церковь на бугре зияет выбитыми окнами, содрана с нее обшивка, свалена одна главка — свидетельство чьей-то глупости и бессмысленной злобы...

Плывем мы не первый день, и у нас уже выработались путевые правила. Главное из них — не думать о ночлеге, река сама покажет тебе место. Нет деревни — найдется стог. Прислонил к нему весла, натянул брезент — готова палатка. Намажься диметилфтолатом, накройся марлей и спи.

Сегодня нам лень идти в деревню, не хочется ходить по домам и спрашивать, у кого можно переночевать, да и вещи тащить далеко, а сон на свежем воздухе — радость для горожанина. К нашему костерку подсаживается человек, тот, с которым мы перемолвились у церкви. Мы предлагаем ему чаю, он не отказывается.

— Чегой-то вы, ребята, здесь заночевали, идемте в дом, у меня изба просторная,— зовет он.

Нет гостеприимнее северного человека! Здесь уж спокон веков так положено — дорожным людям помогать.

Мы благодарим его.

— Ну, дело ваше... Ишь, лес пошел, значит, караванка идет.

«Караванка» — это плот с рабочими, который идет вниз от Каргополя. Ее дело — «зачищать» реку. Весной по большой воде много бревен вынесло на берег, забросило в кусты. Рабочие обследуют берега и бревна скатят в воду.

— Не знаете, хозяин, далеко ли до Бирючевских порогов?

— Бирючевские пороги? Это за Росляковской запанью. Ходил я туда. Вот где, ребята, страшно. Там есть скала, поток несет на нее, не убережешься— пиши пропало. Волна там такая, что бревно скрывается.

— А далеко до Рослякова?

— Точно не скажу, километров двадцать. Как только вы там через запань переберетесь, не знаю. На три километра, почитай, залом тот.

Что ж, река — это не одни красивые виды, это и трудности, которые мы должны преодолеть.

Сплав, запани, волок

Да, когда все время плывешь по реке, привыкаешь, свыкаешься с ней. Привыкаешь к ее полноводью, к быстрому течению, к ее крутым берегам без заливных лугов и стариц, без песчаных кос и заводей, к береговым кустам и сочным пахучим травам — от их запаха начинает кружиться голова, к ее бесчисленным родникам — их тысячи, они сбегают прозрачными холодными струйками, и вода в реке холодна, как ключевая, к ее воде, всегда темной, коричневатой, но такого светлого зеркала на плесах...

Но как понять ее, эту реку? Мы видим только ее берега, которые мелькают перед нами, как кадры в кинофильме. Не сразу постигаешь ее облик, но чем

дальше, тем яснее он становится. Плывет по реке лес. Молевой сплав. Для нас, путешествующих, это неудобство. Особенно неприятны топляки — полузатонувшие бревна: они то плывут погруженными в воду, то неожиданно выскакивают. Такой топляк на пороге может проломить борт лодки. Но для реки это ее привычный труд. Ее дело — нести груз. Люди позаботились отправить его в путь, они же позаботятся получить его. С этой целью устраивают на реке запани.

К одной из таких запаней — Росляковской — мы и приближаемся. На Севере погода и летом не всегда балует, а этим летом особенно дождливо, недаром «сей год воды много». Мы отплыли от Труфановского не более десяти километров, как пошел дождь, да такой проливной, что пришлось попроситься в избу. Провели без дела весь день, поглядывая на мокрые стекла окон, а потом спали на сеновале под усыпляющий шорох дождя по дощатой крыше.

Утром поплыли дальше. Погода ненамного лучше — моросит мелкий въедливый дождь. И все вокруг становится донельзя унылым, и деревеньки с черными намокшими избами выглядят сиротливо. Какая-то река справа впадает в Онегу, но сейчас на нее глядеть не хочется. Мы не выдерживаем, причаливаем и вылезаем на берег.

На лугу пасется стадо, коровы меланхолично мокнут под дождем. Под стогом сидит пастух. Он одет в брезентовый дождевик, через плечо перекинута полевая сумка, из которой торчит бутыль с молоком. Мы подсаживаемся к нему. Обмениваемся приветствиями. Закуриваем. Молчим. Дождь занавесил округу плотной пеленой, другого берега не видно.

— Это какая река здесь впадает?

— Моша. А село наше Усть-Моша. Может, слыхали? Писатель Чапыгин, знаете, наверное,— наших мест.

Знаем мы Чапыгина, но никак не предполагали, что он здесь родился. Проехали бы мимо, ничего здесь вроде бы интересного — голые скучные берега и все те же одинаковые деревни над рекой, ничего похожего на ту загадочную лесную Русь с ее мрачными легендами, которая встает со страниц рассказов Чапыгина «По звериной тропе», повести «Белый скит». Я вспоминаю один жутковатый рассказ про охотника, который гибнет в бесконечных мхах.

— Мхов у нас много,— подтверждает пастух,— по ним, говорят, и река названа.

Мы вспоминаем исторические романы Чапыгина «Разин Степан», «Гулящие люди», весьма колоритные, написанные сочным русским языком.

— Оказывается, знаете,— удовлетворенно говорит пастух.— Вот, наш он, мошинский.

— А вы-то его знали?

— Как же! Приезжал он, до войны еще, потом-то он помер. Брат его у нас пастухом был, его молнией убило.

За разговором и дождь вроде бы утих и как-то теплее стало на душе оттого, что в этих местах есть что-то и тебе знакомое.

— Ну, спасибо, друг.

— За что? Может, молочка выпьете? — И он протягивает нам свою бутыль, заткнутую бумажкой...

Росляковская запань оказывается сразу же за поворотом реки.

Запань — это заграждение на реке. Бревна, приплывшие молем, скопляются здесь столь густо, что по ним можно без труда перейти с берега на берег. Такое скопление называется заломом. Его можно сравнить с рассыпанными кучей спичками: бревна лежат одно на другом как попало, верхние давят на нижние, и весь залом щетинится ими, как еж. И так на километра полтора, а в сплавной период на пятьшесть.

Для плывущих по воде запань — несчастие. Тут-то и приходится на практике узнать, что означает древнее русское слово «волок».

Специальных проходов для лодок здесь не устроено. По берегу вдоль воды лодку не протащить, надо поднять ее на берег и тянуть верхом. Понятно, что самим этого не сделать. Тут нужна сила помощнее человеческой. И такая сила явилась в виде обычного пегого коняги, которого привел паренек из поселка.

Коняга был впряжен в волокушу, похожую на укороченные сани.

Несколько раз мы заносили тяжелый нос лодки на санки (до чего же наша «каргополочка», легкая на ходу, оказалась тяжеленной!), укрепляли веревками, лошадь дергала — веревки рвались или соскальзывали. Самое первое и трудное — втащить лодку на бугор. День был воскресный, рабочие с запани ушли в лес — кто за грибами, кто на охоту. Помочь нам было некому, если бы не щупленький мужичок, похожий на цыгана, скатывавший бревна на том берегу. Увидев нашу беду, он сел в челночек и приплыл к нам, а мы его и не просили об этом.

— Русский человек не может не помогнуть,— просто сказал он.

И мы снова, в который раз, понатужась, стали приподнимать тяжеленный нос лодки, подводить под него санки и затягивать веревками покрепче, так, что сводило руки. «Пяться, Майко, пяться!» — говорил паренек коню, и тот очень осторожно переступал ногами, скользил по глине и выполнял все, что от него требовалось.

— Ты делай хорошо,— говорил мужичок,— плохо оно само сделается.

Наконец все было готово, коняга рванул, веревки напряглись, казалось, вот-вот они лопнут, и тогда все полетит к чертям, но лодка пошла вперед и вползла на береговой косогор.

— Ну, теперь уж вы сами,— сказал мужичок.

Но прежде чем мы успели его поблагодарить, коняга снова рванул, лодка поползла, завалилась на бок, вещи чуть не выпали, мы бросились к ней, а наш неизвестный доброжелатель, убедившись, что ничего страшного не случилось, спустился с косогора, сел в свой челночек и уплыл на тот берег.

Нам было нелегко, но коняге хуже всех. Сначала он волочил лодку по отаве. Хорошо, что трава была мокрая, это облегчало скольжение. Конь часто устанавливался, тяжело дышал, но, отдохнув, по своему почину снова дергал и волочил до новой остановки.

Дождь оказался нам на руку: дороги раскисли и по лужам, по грязи волочить лодку через поселок было легче. Ничего, что мы перемазались. Медленно, с перекуром, со средней скоростью километр в час, мы продвигались вперед, и, когда впереди блеснула чистая вода, это показалось как чудо.

— Вам еще этак в Наволоках придется,— «утешил» нас паренек, выпрягая конька.— Ну, молодец, Майко, помог дядечкам...

Снова мы плыли по воде, и до чего же хорошо, оказывается, плыть по воде! Нет, думаешь, лучше любые пороги, только не этот изнуряющий волок!

А пороги, грозные Бирючи, стали уже реальностью, и никто не высказывал сомнения в их существовании. Здесь все жители окрестных деревень так или иначе связаны со сплавом, работают на запанях.

Мы остановились в деревне Беловодской, где на противоположном берегу из ключей в реку спадают, шумя, белые пенные потоки, размывая известковые пласты на берегу. Здесь вода в реке и правда белая, по ней и деревня названа.

Хозяин, у которого мы остановились, сплавщик, охотно рассказывает о порогах. Теперь нам известно, что за Наволоками будут деревни Верхний и Нижний Маркомус, в которых прежде брали лоцмана. В десяти километрах ниже Маркомуса стоит деревенька Пустынька, бывший монастырь, а уж там такое течение, что к берегу нельзя пристать. Через порог можно идти посредине, а можно и под правым берегом, но лучше всего спросить знающих людей, потому что где-то надо «перерезать струю». Названия у Бирючевских порогов оказались самые образные и не требующие пояснений: Большая Голова, Малая Голова, Медвежьи Зубы и, наконец, Сундук с Крышкой. Грохот же на Бирючах такой, что голоса не слышно, и лоцман, бывало, на плоту объяснялся знаками. А приказ лоцмана — закон.

О Бирючах рассказывались легенды, их знали все, от мала до велика. Называлось имя покорителя Бирючевских порогов сплавщика Женьки Баженова, проходившего Большую Голову на одном бревне, причем (и в этом усматривался особенный подвиг), даже не умея плавать.

— Как он там проходил, ума не приложу, там бревно-то в воде скрывается, волна сбивает, да и вертится оно, бревно-то,— говорил хозяин.— Вот у нас реку на двух бревнах я переезжаю. Стоишь на них, вроде как на лыжах, но тут не опасно, а там! ...И ведь плавать не умел! Геройский парень!! Да, пошел бы я с вами, ребята. Главное, что рисковое дело, а я риск люблю. В войну разведчиком был. Значит, сяду я на кормовое весло, и уж чтобы никакой паники, спастись там лучше и не думай, сплоховал — всем тонуть.

— Так поедемте?

— А что? Еду!

Но жена, очень спокойная и выдержанная, как вообще северянки, посмотрела на него долгим взглядом, и любитель риска, бывший разведчик, наверное, впервые спасовал.

— Там у нас в погребе бражка осталась,— сказал он примирительно жене.— Принеси-ка. Все-таки на риск ребята идут. Люблю таких ребят...

Но перед порогами нам предстояло еще одно, и немалое, препятствие — запань в Наволоках.

Снова вся река забита бревнами. Залом не меньше, чем в Рослякове. Мы идем в колхоз просить лошадь. Женщина-бригадир равнодушно говорит:

— Идите в конюшню и запрягайте.

Народу в деревне не видно: все на работах, на этот раз у нас нет «охочего до помочи» смекалистого русского мужичка.

— Вон Витька вас проводит.

Витьке всего лет двенадцать. Сам запрягать он не умеет, но в отличие от нас, горожан, знает, как это делается, и дает нам указания. Мы запрягаем лошадь по всем правилам, только вместо саней в нашем распоряжении передняя ось с колесами от телеги. Лошадь покорно стоит, пока мы довольно неуклюже возимся с хомутом и оглоблями. Как ни странно, у нас что-то получается, и через полчаса мы выезжаем из конюшни. На этот раз нас только двое, и нам никак не удается занести нос лодки на ось и затянуть веревками.

«Ты делай хорошо, плохо оно само сделается»,— подбадриваем мы друг друга, но ничего хорошего не получается.

Вот, кажется, завели нос, привязали, затянули веревками, лошадь дернула, нос сполз с оси, колеса

оказались выше лодки. И так до бесконечности. Ну, поехали, поехали, тяни, родимый! Дорога идет в гору по отлогому спуску. Лошадь тянет изо всех сил, мы помогаем ей.

Сколько мы промучались в тот день! Нет, волок куда хуже порога!

Но всему плохому рано или поздно приходит конец. Проехали деревню под сочувственными взглядами бабушек, дорога пошла вниз, лошадь потянула бойче, снова — чистая вода!

Теперь можно оглянуться и на запань.

В Наволоках на запани в отличие от запани в Рослякове производится первичная сортировка сплавленного леса. Здесь бревна проходят через ворота запани, рабочие проталкивают их баграми, направляя дальше, где другие рабочие их сортируют. Отсортированные бревна подаются лентами транспортеров на берег к пилораме или просто загружаются на платформы. Отсюда идет ветка к Северной железной дороге, к станции Пукса, и груженые платформы с берегов Онеги отправляются в путь по стране, туда, к югу, где так нужен лес.

Здесь Онега дошла как раз до середины своего пути, и, казалось бы, ей спокойно идти дальше, но здесь-то, посредине, ее перекрывают самые большие, грозные Бирючевские пороги.

Бирючевские пороги

Где-то впереди, совсем рядом, эти пороги, а пока мы плывем удивительно приятными, тихими плесами. По берегам смешанный лес, небольшие полянки, удобные для привала: хорошо там закостерить, поудить под бережком.

К Бирючам мы подплываем в ненастье. Идут тучи, дождевые, низкие, того гляди за елку зацепят. То моросит мга, то вдруг польет такой ливень, что в трех метрах ничего не видно. Я хочу пристать к берегу, но Алексей просит «пострадать для искусства»: ему хочется снять кинокамерой именно этот дождь. В результате вымокаем до нитки.

Пошли высокие, крутые берега. Вот и деревня. Это Верхний Маркомус, где прежде брали лоцманов. Время вечернее, надо думать о ночлеге, посушиться где-то.

В деревне тихо. Бегают, играя, ребятишки.

— Ребята, где у вас лоцман живет? — спрашиваем мы.

— Кто?

— Лоцман, который водит лодки через пороги.

— Не знаем такого,— удивляются ребятишки.

— А кто в этом доме живет?

— Демьяныч.

Демьяныч сидел дома в валенках. Перед ним была набросана груда щепы для корзин. Посмотрел он на нас недоверчиво и хмуро.

— Это вы корзины плетете? — попытались мы расположить к себе угрюмого человека.

— Короба делаю. Сей год грибов-ягод много.

— Не знаете, где бы нам лоцмана найти?

— Зачем он вам?

— Через пороги пройти.

— Лоцмана вы у нас не найдете. Нету у нас лоцманов,— отрезал Демьяныч.— В Пустыньку спуститесь, там все лоцмана.

— Поздно уже, погода плохая, промокли мы. Может быть, у вас можно остановиться?

— А документ у вас есть? — спросил Демьяныч.

«Документ» у нас оказался, и Демьяныч смилостивился. Живет он один, бобылем, сам печь топит, сам корову доит. Не рад он был гостям, но нам выбирать не приходилось.

За самоваром Демьяныч все выведывал.

— И чего ж вы вниз едете? Экспедиция, что ли?

— Нет, сами по себе, путешествуем.

— Значит, какое-то задание у вас есть? Так и не поверил нам недоверчивый хозяин. О порогах Демьяныч говорил довольно обыденно, никакой легенды для него в них не было.

— Каждый год приходится в тех местах бывать... Страшно это, кто не видел... Бывает, что тонут, но это пьяные... Мог бы я вас провести, да вот ревматизм,— он показал на валенки.

Утром прощаясь, мы, как водится, спросили:

— Что мы вам должны, хозяин?

Обычно все хозяева отвечали: «Да ничего не должны. Вы нашего не брали...» — и отказывались от платы. Демьяныч сказал просто:

— Рубль с вас двоих.

И чего он мрачный такой, Демьяныч этот, и неприветливый, как другие северяне? Может, случилось что в его жизни — так мы и не узнали. Путешествуя, мы только касаемся чьих-то судеб...

Перед Пустынькой снова появились высокие берега, поросшие нетронутым таежным лесом, Впервые сузем подступил так близко к реке. Промелькнула на берегу старая охотничья избушка, какие обычны на глухих реках Севера. Течение ускорилось, пошли быстрины, и вот за поворотом предстал шумящий, плещущий бурунами первый порог, а на правом берегу — деревенька.

Наверное, недаром назвали так это место. Притулилось оно под голой горой на низком берегу у порога. Некогда, говорят, был здесь монастырек, от которого сохранилась деревянная церковь. Издавна в деревеньке останавливались все плывущие вниз: плотогоны, богомольцы на пути в Соловки. Через пороги проводили их опытные лоцманы. Так уж повелось в этой маленькой деревеньке, прижатой к воде: профессия лоцмана, сплавщика — наследственная.

Мы пристали у Пустыньки.

Река, прямо уходящая вдаль в лесной трубе, кипела бурунами. Спад воды здесь довольно большой около двух метров на километр, скорость течения до пятнадцати километров в час. По проекту, у Пустыньки должна быть построена гидростанция. Проектировался и канал до речки Емцы, исток которой невдалеке. Онего-Емецкий канал дал бы выход к Северной Двине. В старину по этим местам проходил Емецкий волок (так ушкуйники с Онеги перебирались на Двину). Но пока эти планы остаются лишь на бумаге.

Когда-то, возможно в недалеком будущем, здесь будет выситься плотина, и плавание по Онеге не будет опасным, но те, будущие путешественники, я знаю, должны завидовать нам, нашему тревожному и счастливому состоянию в этот решающий день!

Итак, мы подошли к заветным Бирючевским порогам. Воображаемое стало реальным, а реальное было куда ярче воображаемого. Порог под деревней, видимо, никто и за порог не считал: женщина, стоя в лодке-осиновке, переезжала его и пела. А впереди?

Надо было, по советам, поискать лоцмана или просто знающего человека.

Лоцмана мы нашли без особого труда. Он согласился провести нас через Большую Голову и пошел домой обедать.

Ожидая его, мы сидели в лодке.

Из ближнего дома вышел парень, подошел к берегу. Парень был крепкий, рослый, без рубашки, с обнаженным волосатым мускулистым торсом. Он долго смотрел то на нас, то на лодку, потом спросил:

— И далеко плывете?

— Вниз.

— А куда?

— В Онегу.

— Вас всего двое?

— Как видишь.

Он на это ничего не сказал, долго молчал и, когда мы решили, что это был обычный никчемный разговор ради любопытства, он вдруг спросил:

— А до Ярнемы меня возьмете?

Получив наше согласие, он побежал в дом и через несколько минут выскочил одетым.

Тут подошел и наш «типичный лоцман» с пустой корзинкой: он намеревался на обратном пути пособирать грибы.

— Ты тоже собрался ехать? — спросил он парня.

— Да вот к другу хочу, в Ярнему.

— Ну, так ты с ними и езжай,— сказал лоцман.— Сам бывший сплавщик, места знаешь. А у меня дома дела есть.

Так неожиданно у нас появился другой лоцман.

Мы уступили ему «бразды правления», парень сел на кормовое весло. Оттолкнулись от берега, влетели в волны и... ударились килем о подводный камень.

— Забыл я про него,— смутился наш лоцман.

И тут мы заподозрили, что никакой он не лоцман, а просто попутчик и смелый парень. Но и это было неплохо.

По бортам лодки заплескались волны, нас подхватило, закачало и понесло мимо высоких обрывистых лесных берегов с обнажениями известняка. Большая Голова была в четырех километрах ниже, но уже и здесь река горячилась, шумела, кипела. Спад был хорошо заметен на глаз. Река шла прямо, узкая, как канал. Долго еще виднелась церковка в Пустыньке, удаляясь и уменьшаясь. Наверное, так же провожала она в давние времена всех плывущих через пороги, и богомольные люди крестились и просили Николу-угодника, покровителя всех путешествующих, пронести их через верную погибель.

Потом река круто завернула вправо, и впереди открылось что-то белое и кипящее, перегородившее всю реку.

— Большая Голова,— сказал парень.— Греби к берегу.

Мы высадили моего товарища с киноаппаратом и ждали, пока он выберет подходящую точку для съемки. Зажатая узкими берегами, река рвалась, клокотала, пенилась, вздымалась валами.

Это и был самый страшный порог Онеги.

Правый берег здесь — отвесная скала известняка, левый — искусственная каменная дамба, она вместо бон — никакие боны не выдержали бы напора воды. Бревна, неведомо откуда отбившиеся, плыли, блестя мокрой чешуйчатой корой, и скрывались в пороге. Молва не обманывала: бревен там не было видно. Хуже всего, что такое невидимое бревно может ударить в борт, как торпеда. Высокий берег изумительно красив: весь в вековых сосенках, под ними на полянке — избушка. На левом берегу тоже стоит домик, где живет рыбак, но и там никого не было видно. Да, только в таком глухом месте и должны были находиться эти Бирючевские опасные пороги.

И если мне когда-нибудь захочется пожить в глуши и безлюдье, охотиться, ловить рыбу и быть постоянно лицом к лицу с непокоренной стихией, я приеду сюда, чтобы слушать рев порога, треск кузнечиков летним днем и скользить взглядом по стволам корабельных сосен в высокое и чистое небо, где точками плавают коршуны... И снова переживать те минуты боевого напряжения, когда весь ты собран в комок перед решительным броском.

— Давайте познакомимся, что ли? — улыбаясь предложил мне наш лоцман.

Его звали Саша. Мы пожали друг другу руки.

На этом пороге недостаточно было одного кормового весла — струя и в самом деле гнала лодку к скалистому берегу.

Потом, когда мы прокручивали наш любительский фильм на экране, видимая Алексею сверху сквозь сосны, лодка проскочила порог в долю секунды, взлетая на гребнях волн. Большая Голова была пройдена нами за несколько секунд, но для нас в лодке время измерялось иной мерой длительности. Большая Голова вздымала высокие валы, они наскакивали друг на друга и захлопывались, как пасть, выбрасывая клочья пены. Лодка металась вверх—вниз, и надо было удерживать ее поперек фронта валов. Десять сантиметров отклонения в любую сторону было бы той ошибкой, которую нельзя допускать.

Вверх—вниз... Брызги летят в лодку, попадают в лицо. Прямо перед нами встал огромный бурый вал, сверкающий на солнце, с белым пенистым гребнем, как знаменитый, решающий «девятый вал». Красивый и грозный, он обрушился на нашу лодку и, верно, залил бы ее водой, не будь у нашей «каргополки» нос сверху обит жестью. И уже реже накатывали валы и меньше качало.

Мы пристали к берегу, поджидая товарища. Все кажется значительно проще, когда трудности позади, и страшный порог уже не пугал, и не казались такими зловещими шумящие совсем рядом валы — валы как валы и порог как порог. И совсем прирученным и покоренным показался он, когда внезапно из-за поворота снизу появился водометный явной катер. Он шел против течения, глубоко зарываясь носом в буруны, шел очень медленно, почти стоял на месте, но все же, продвигался вперед.

За Большой Головой была Малая и еще несколько порогов, порожков и быстрин: мы прошли их спокойно. Самое трудное оставалось позади. А стремительная река открывала нам все новые виды, и, пожалуй, нигде она не была так красива, как здесь,— красива своей буйной, дикой красотой. Прямо от воды поднимались обрывистые берега тридцатиметровой высоты, то белые, известняковые, то неправдоподобно яркие, красноглинистые, а наверху стояли в ряд огромные сосны, бросая тень на полреки. Все здесь было величавое, могучее, стихийное. Даже маленькая неизвестная речка вливалась в Онегу, спадая своими собственными порогами, перескакивая через груды камней, грозя и предостерегая, а всего-то было в ней ширины метра три.

Где-то на полпути между Пустынькой и Ярнемой встретилась нам у тихой воды маленькая деревушка — Бирючево, а потом снова быстрины, пороги и порожки, избушки по берегам...

Да, это был, казалось, последний непокоренный человеком уголок дикого Севера, того безлюдного, сурового края, каким он рисуется в воображении, когда прочтешь Пришвина или Чапыгина, и каким он давно не является в действительности. Даже здесь, на Бирючах, исчезало понятие глуши и заброшенности, когда вдруг на безлюдных лесных угрюмых берегах показывался трелевочный трактор, виднелись сведенные участки леса. Тут и наш спутник удивлялся:

— Как далеко зашли участки! Раньше этого не было.

Саша рассказал о себе. Сам он здешний. До армии работал в Ярнеме, в леспромхозе. После армии работает далеко отсюда и вот уже пять лет не был дома. Теперь приехал к своим в отпуск, пожил в Пустыньке, сходил в лес за грибами — скучно. Решил съездить в Ярнему, благо попутная лодка подвернулась, там у него старые друзья.

— Так ты, значит, не лоцман?

— Я — нет, я на лесоповале работал. Батя мой, вот он лоцман, он плоты водил.

— А Женьку Баженова ты знаешь?

— Ну, еще бы! С ним вместе в армию призывались.

— И он действительно на бревне Большую Голову проходил?

— Проходил, да и не он один...

Видели мы и Сундук с Крышкой, довольно мирный камень, лежащий у берега, он и в самом деле был похож на сундук.

— Чем же он страшен?

— Да ничем. Бывало, в старое время не поладит сплавщик с хозяином, пустит плот на камень, а сам по берегу пешком возвращается. Приходит и всем рассказывает, какой страшный камень, а кто не знает — верит. Так мне батя объяснял. Тогда они сплавляли ярусами, связкой по восемь плотов. А теперь сплав молевой.

— Бывало, из Ярнемы приедешь домой на воскресенье,— рассказывал Саша,— туда добираешься по дороге на попутной машине, а назад — собьешь плот из четырех-пяти бревен — и пошел вниз!

— И через все пороги проходил?

— А чего ж? У нас к этому привычны. Нашими порогами больше людей пугают. Конечно, в малую воду хуже...

— Но «сей год вода большая»! — смеемся мы.

Понемногу словно бы обжитее становится река. Пожни появились, зароды—стожки, избушка сенокосная, под берегом лодка. Заходим в избушку, там стоят железные кровати, на столе продукты — хлеб, соль, крупа, как на таежной реке, где свят закон гостеприимства и обоюдной честности.

Последние пороги на Бирючах называются Гусевы. После них понемногу успокаивается Онега. Она все еще глухая, лесная река, но следов человека все больше: тропинки по берегу, какие-то бочки и тросы свалены.

Словно бы по заказу, после нудных дождливых дней выдалась погода редкостная, тихая, солнечная, чтобы показать нам во всей первозданной красе Онегу.

Все мы видели на Бирючевских порогах: глухой к Северной России, где только сосны и небо, холодную бурную реку, сбегающие с берегов родники, звериные следы на нехоженых тропах, безлюдье, суровое спокойствие сузема. Но это была не та суровость и не то безлюдье, которые отрицают всякое присутствие человека, наоборот, здесь оно допускалось, но только для тех людей, которым есть дело: одним валить лес, другим косить сено на пожнях, третьим куда-то плыть.

Но вот река вышла из леса, стала шире, берега раздвинулись и словно осели, лес отступал все дальше и дальше, появился горизонт. Берега стали людными, река тоже: в ряд выстроились новые избы, появились лодки и катера. Проплыв пятьдесят километров за день, мы вышли на судоходную Онегу. На левом берегу показался большой леспромхозовский поселок. Везде штабеля бревен. Это была Ярнема.

Здесь мы расстались с нашим лоцманом Сашей, а река день за днем повела нас дальше, продолжая свой неторопливый рассказ.

До сих пор, в верховье, она была узкой, сжатой, и нас, плывущих по ней, не покидало ощущение стесненности — стеснены были деревни и небольшие поля, пожни, не было там простора. А здесь Онега отыгралась! Она стала широкой, многоводной, с заливными лугами, с далеко раскинувшимися полями, с низкими обрывистыми берегами, испещренными ласточкиными гнездами.

Теперь нам приходилось все время грести. Но поначалу это даже приятно, отменно хорошо плыть по широким плесам, как на прогулке.

«О, нега Онеги!» — каламбурим мы.

Самое трудное позади. Правда, есть еще пороги под городом Онегой. Но стоит ли сейчас думать об этом? Все в свое время.

Мы подплываем к Городку. Топонимика — наука о географических названиях — учит, что слова «городок», «городец» всегда указывают на древнее поселение, существовавшее на этом месте. И действительно, возвышающийся над рекой холм типичен для древних поселений. Когда-то река огибала его, но со временем вода подмыла холм, и теперь от него осталась половина. Мы пытаемся представить древнее поселение, обнесенное частоколом, глухую реку, на ней двое в челноке, как на картине Рериха «Гонец». А назывался будто бы этот городок тоже по-рериховски — Рогоним... Интересно, что скрыто в этом холме?

Отсюда, с Городка, вдали открываются, как сказочное видение, какие-то чудные хоромы, высокие терема. Мы долго плывем к ним по реке, и понемногу из общей причудливой массы строений начинают вырисовываться две деревянные церкви с колокольней.

Это — Турчасово. Место на Онеге известное. Упоминается оно вместе с Каргополем как посредник в соляной торговле с Поморьем под названием Турчасовского посада, Турчасовского стана. Град Турчасов считается одним из древнейших поселений новгородцев, хотя документальные сведения о нем восходят к XVI веку. В одном из актов этого времени говорится о турчасовцах, которые вместе с окежанами, порожанами, усть-мошанами, мехренжанами «ездили к морю соли купити» и возили ее в Каргополь. И другое упоминание: «Свейские немцы (т. е. шведы.— Г. Г.) ходили на Двину, по Колмогоры (Холмогоры.— Г. Г.) и в Турчесово». Недаром в то время стояло здесь укрепление, «городьба». Само слово «турчас» означает «дозорная башня».

В то время Турчасово владело многими окрестными деревнями, и среди них Городецкой (Рогоним), Бирючевской, Прилуцкой, Кожеостровской Пустынью и другими. В описании Турчасовского стана середины XVII века есть любопытное упоминание: «Каргопольского уезда, в Турчасовском стану, на Онеге реке, на Емецком волоку монастырек убогий, а в нем церковь Благовещения Пресвятыя Богородицы, древляна, стоит без пения, и церковного строения нет ничего, а в том монастырьке живет в кельях старец Осей... и в разорение литовские люди в той пустыньке старцев посекли».

Так это же та самая Пустынька, с которой начался наш путь через Бирючевские пороги! Называлась она некогда Ямецкой Пустынью и позже была упразднена, а название за местом так и осталось. Удивительно, как на русском Севере все насыщено историей!

Когда мы плыли через пороги и быстрины, нам некогда было заниматься историей, но теперь она сама просится на страницы. Ведь есть же у реки своя старая сказка, ее только услышать, понять надо...

Эта сказка реки — деревянное зодчество.

Привольно раскинулось Турчасово у излучины реки на широкой гряде левого берега. С одной стороны холм спускается отлого к реке, с другой — старица блестит. Далеко окрест виднеются поля, луга, а лес отступил, синеется полоской, окаймляя горизонт.

Вдоль улицы выстроились в ряд огромные двухэтажные избы. Такие большие села с нарядными домами чаще встретишь на Северной Двине.

Турчасово не только в гражданской истории известно. Вошло оно и в историю русской деревянной архитектуры. В книге И. Маковецкого «Архитектура русского народного жилища» (М., 1962) Турчасово приводится как образец деревенского архитектурного ансамбля. Так красиво стоят его избы, так плавно и последовательно подготавливает улица к восприятию главного украшения села — деревянных церквей.

Русский человек всегда хотел видеть свои города и села «преудивленными» и «преукрашенными». Такими их и создавал. Нехитрый инструмент был в его руках — один топор, да и возводимые им деревянные постройки нехитры в существе своем. В основе планировки всех памятников деревянного зодчества и простой крестьянской избы лежит одна и та же мера — бревенчатая клеть. Эта общая мера в архитектуре называется модулем. Клеть — сруб из горизонтальных рядов бревен (венцов), связанных по углам врубками с остатком и без остатка. Клеть с печью — изба. Несколько связанных между собой клетей образуют «хоромину», таковы церкви и древнерусские терема.

Двухэтажные избы, многооконные по фасаду, тоже производят впечатление хором, но на самом деле они не столь уж велики, как кажутся. Просто под одной крышей совмещены не только дом, но и сараи, и хлев, и крытый двор. Сама жилая часть, изба, занимает не так много места, зато множество разных подклетов, холодных горниц, на первом этаже боковуш, кладовых. Двор тоже двухэтажный. Внизу — хлев для скотины, вверху — поветь, или сенник, где хранится сено, сани, телеги, сбруя; на поветь ведет бревенчатый помост — взвоз, по которому можно въехать на лошади.

Не только богатые крестьяне строили двухэтажные дома, возводили их и семьи со средним достатком. И не только в том дело, что материала было много и он был дешев. Вообще-то на Севере крестьянин жил небогато, беднее своего южного собрата, но жил просторнее и вольнее. Не было здесь давящего, унижавшего человеческое достоинство крепостного права, сковывавшего талант русского человека. Крепки и незыблемы были вековые патриархальные традиции. И оттого сохранил Север самобытное крестьянское искусство — былины и песни и столь же изумительное деревянное зодчество.

Мы остановились в Турчасове в старом двухэтажном доме у одинокой бабушки. На Севере вообще живут чисто, опрятно. В этой же избе чистота была необыкновенная, музейная. Обувь надо снимать на мосту и по застланному половиками полу проходить в избу. Мебель в доме городская, старая — гнутые венские стулья, резной буфет. Патриархально звонили старинные часы.

Бабушка была строгая и чинная.

— Хорошо у вас в деревне жили? — спрашиваем мы.

— Работали от зари до зари, вот и жили.

— Дома у вас в деревне большие, целые хоромы.

— Дома еще дедовские. Раньше большими семьями жили, все под одной крышей. А сейчас детей вырастишь.— они и разлетелись во все концы...

— Ваш дом, как городской.

— Что ж, думаешь, мы в деревне жить не умеем? Наше Турчасово на всю Онегу известно. Мужики наши в города ездили, все в дом привозили, а не из дому тянули, как теперь иные.

В горнице стоял добротный, окованный железом сундук. Мы знали, что в таких сундуках хранится обычно старая одежда, еще в приданое полученная от родителей. Мы попросили показать, но бабушка строго сказала: «Не для пустоглядства это». Но всетаки подобрела и достала старинный наряд.

— Вот девичий мой кокошник, бисером и жемчугом шит. Девками-то мы хороводились в праздники. А замуж вышла — одела повойник. Вот сарафан праздничный. Да некогда красоваться-то было. Замуж я вышла в большую семью. Добро-то это, что видишь, таким потом оплачено, не захочешь пользоваться. Все для детей копила, а детям уж и не надо нашего-то добра.

...Турчасовские церкви производят нарядное, праздничное впечатление. Видно, строили их веселые умельцы, себе в честь, людям на радость, чтоб по всей округе на десять верст была видна красота. Их две — Преображенская и Благовещенская1; обе конца XVIII века, обе хрестоматийные памятники искусства.

Самая красивая была шатровая Благовещенская. С узорной резьбой по карнизу, причудливым орнаментом, стройным шатром, завершенным шишечкойглавкой. «Изукрашена, как невеста»,— говорили в Древней Руси. Если смотреть сбоку, казалась она огромной, похожей на дворец, но с алтарной стороны ее внушительные размеры неожиданно скрадывались и она производила впечатление почти игрушечной.

Мы отплываем от Турчасова, продолжая путь в страну сказки, и еще долго виднеются церквидворцы.

Река здесь широкая, течет в низких берегах, мимо людных сел и деревень, мимо леспромхозов и лесопунктов; пересекают ее в иных местах провода высоковольтной электропередачи, и она приобрела вполне деловой, современный облик, а мы говорим о сказке. Да, о сказке!

Мы подплываем к Пияле, и снова предстает взору красавица-церковь. По карнизу видна надпись. С трудом разобрав славянскую вязь, читаем, что «церковь сия построена при царе Алексее Михайловиче». Более трехсот лет ей. Сложенная из отборных бревен, без единого гвоздочка (как и все деревянные церкви), увенчанная островерхим шатром, она воспроизводит в дереве формы знаменитого храма Вознесения в Коломенском.

Теперь этой церкви нет. Она сгорела от удара молнии.

— Ишь, стоит как стопочка! — сказал остановившийся возле нас старик. А рядом другая церковь — пятиглавая и тоже трехсотлетняя. Два памятника середины XVII века!

Да, стоит, не скосившись и не накренившись.

Существует мнение, что деревянные строения быстро ветшают, разрушаются. И все-таки хорошо срубленное деревянное здание может стоять веками — четыреста и более лет. На Кижском острове находится перенесенная из Муромского монастыря церковь Лазаря — времен Куликовской битвы. Почти шестьсот лет ей! Значит, все дело в бережном хранении...

Плывем дальше. В Вазенцах снова шатровая церковь XVIII века. Как гласит надпись, поставлена она на месте старой и, видимо, воспроизводит ее формы. В Вазенцах тоже как памятник оставлена старая ветряная мельничка. Таких мельничек-столбовок еще много сохранилось в Архангельской и Вологодской областях. Они небольшие, на высоких срубах, так что внутрь надо забираться по лесенке, и очень похожи на «избушки на курьих ножках».

Но кто же строил все это? Поди, и повывелись такие?

Мы приплыли к деревне Канзапилда (на средней Онеге наряду с русскими встречаются и карельские названия). Как всегда, вышли на берег и спросили у встречного человека: «У кого бы можно остановиться?»

— А вон иди к дяде Егору.

У дяди Егора за длинным столом сидит большая семья, но ничего: место найдется и для гостей. Угощают чем бог послал: молодой картошкой и солеными рыжиками, чаем с брусничным вареньем. Расспрашивают о Москве, а нам приятно рассказывать хорошим людям. Спать кладут на чистых простынях: нельзя иначе,— гости. И мы чувствуем себя так, словно к родне попали.

Утром мы увидели своего хозяина за работой. Он оказался умельцем. В его сарае лежали и новые сани, и лодка, и щепяные корзины, и надгробие со звездой.

— Готовь сани летом? — шутим мы.

— А чего ж!

— Смотри,— удивляемся мы,— сани без гвоздя связаны.

— Обязательно без гвоздя, иначе какие же сани?

— А дом тоже без гвоздя?

— И дом тоже. Видишь у соседа изба. Я поставил. Гвоздь на подсобье идет, а венцы вяжешь без гвоздя.

— Дядя Егор, а церковь без гвоздя ты бы поставил?

— Не пробовал,— отвечает дядя Егор и, видя наши улыбки, сам улыбается.— Шутники вы, ребята. Может, и склал бы. У нас в роду все по плотничьей части шли. Дед, говорят, и правду церкви строил. Прилуцкую церковь видели? Его там работа есть.

Прилуцкую церковь мы помним, недавно проехали. Издали она казалась каменной. На самом же деле северные плотники повторили в дереве формы огромных каргопольских соборов.

— Из дерева что хошь можно построить,— говорит дядя Егор,— податливо оно, дерево-то.

Радушные хозяева оставляют еще на денек-другой, предлагают баньку истопить, но нельзя нам задерживаться: Онега ждет.

Спокойно сбегала река все ниже и ниже. Наш путь отмечал встречавшийся каждый день пассажирский катер. Сначала он встретился поздно вечером, потом— в сумерках, затем — днем, потом — утром. Все ближе и ближе был конец пути.

У Чекуева, там, где на мысу стоит обелиск над могилой коммунистов, павших в боях с английскими интервентами, и где полощется на ветру красный флаг, Онега разветвляется и течет двумя руслами, омывая остров длиной двадцать километров и шириной десять. Здесь молевые бревна, направленные бонами, плывут влево — в запань в Усть-Коже, а все суда — по правому руслу.

— Попробуйте левым руслом,— советуют нам,— всего восемнадцать километров, а правым — сорок, может, в запани открыты ворота, проскочите.

Но мы уже научены горьким опытом и предпочитаем сделать любой крюк, лишь бы не повторять пресловутого волока.

Мы идем на веслах: один гребет, другой правит и подгребает кормовым веслом. Мимо тянутся низкие однообразные берега, небольшие деревеньки. Излучины реки, кажется, в точности повторяют одна другую, и создается впечатление, что мы уже были здесь. Но на реке нельзя заблудиться и вернуться на прежнее место.

Но вот кончилось раздвоение, и мы перестали гадать, которая же Онега настоящая — правая или левая: снова она одна. На мыску, у слияния двух русел, расположилась деревенька, у нее симпатичное название — Чижиково. В вечерний час все население у воды: мужчины возятся у лодок, женщины идут от реки с полными ведрами. Лежат на берегу новые лодки вверх килем: в этой деревне живут лодочные мастера. Лодку сделать — искусство хитрое. Надо найти в лесу вывороченную ель и из ствола с корнем вытесать форштевень, который называется по-местному кокорой. Лодка, обычно шьется в четыре доски с нашивным бортом — пятой доской. Такова, например, наша «каргополочка». Все, кто ее видит на реке, хвалят.

— Ишь, какая горбатенькая, как нос задрала, зато, видно, волну хорошо берет.

...Последний наш ночлег в деревне Карельской. Добрая хозяйка потчует нас шанежками — лепешками с творогом.

— Покушайте, ребята, поди и не едали наших шанежек.

Вкусные шанежки, горячие, только что из печки, а еще дороже человеческие привет и ласка.

Гостеприимен северный человек. Сколько раз мы ночевали у добрых хозяев, заботливые русские хозяйки стелили постель и говорили: «Валитесь, ребята!» Они с нас и плату не брали и от подарков отказывались: «Вам самим нужнее». Сердечное спасибо им!

За Карельским до самого Порога деревень больше нет. Река по-прежнему течет в низких сырых берегах среди смешанного леса. Но лес этот суровее, чем среднерусский, мрачнее островерхие ели, корявее и приземистее березы. Здесь уже чувствуется близость моря: задули северные ветры, пошли встречь течения волны с «барашками». Временами в их шуме слышался знакомый рокот порогов — никак не хочет забыть их река.

Последняя запань. Но здесь не нужен волок: для судов открыт отделенный островком правый рукав. Туда перед нами прошел катер. И вот после ставших привычными низких берегов и бесконечных излучин судоходной Онеги за новым поворотом реки пейзаж изменился — голые седые холмы, синие полоски лесов по горизонту и довольно большой поселок, скрывшийся от ветров под холмом. Это — Порог.

Такова Онега. Кажется, пройдено все и все трудности позади, она усмирилась, стала ласковой, даже нежной, но обманчиво ее смирение... Вдруг в конце пути, когда осталось двадцать километров, всего двадцать, она вновь сурово сдвигает берега и готовит новое, но теперь последнее испытание.

Мы причалили к пристани. Здесь уже стоит наш знакомый катер. Встретились. Впереди, чуть пониже поселка, железнодорожный мост, по нему идет поезд — как не похоже это на глухие Бирючи! Но под мостом плещут валы, и как раз там начинается порог. Слышен его шум.

Мы спрашиваем парня, подъехавшего в моторке следом за нами:

— Как там пороги?

— Не знаю, мы туда не ездим. Сверху-то посмотреть — под мостом крутит здорово! Но капитан катера говорит иначе.

— Добрались-таки? А я вас давно на реке приметил. Что это, думаю, за чудаки такие: все на моторах, а они на веслах! Пороги? Да ничего, пройдете. С Онеги каждое воскресенье на катерах за грибамиягодами ездят.— И, помедлив, произнес ту счастливую фразу, которая сопровождала нас весь путь.—Сей год воды много.

— «Сей год вода большая!» — смеемся мы, жмем ему руку, садимся в лодку и отталкиваемся от причала.

Третью гряду порогов предстоит нам пройти, и каждый раз погода стоит как по заказу — вчера и сегодня с утра небо было затянуто, моросил дождь, а сейчас распогодило. Предзнаменования, говорят, добрые, но все-таки впереди пороги, и снова и тревожно и азартно. Тихо-тихо — всегда притихает вода перед порогом или водопадом — подносит нас течение...

Проплыв Онегу, мы спустились, почти не замечая этого, с огромной высоты — свыше ста метров, то есть с высоты, равной двум Ниагарам или почти одному водопаду Виктория на реке Замбези. И вот осталось каких-то девять метров, чтобы достичь знакомого по школьным учебникам географии «уровня моря»...

Снова две струи отходят от берегов и скрещиваются, как два меча, посреди реки и там, где они шумно ударились одна о другую, встает первый вал. Все стремительнее набирает ход каша лодка, вот уже бурунчики заплескались у бортов, а вот и вал сердито ударил в кокору и подбросил лодку, и мы проскакиваем под железнодорожным мостом, единственным мостом, который есть на этой реке.

Нет, после Бирючевских эти пороги не страшны (их зовут Грибановские). Но у порогов, как у зверей, свой норов. Если Бирючи бьют изо всех сил и стремятся испугать, устрашить, то у этих порогов иной злой умысел — они норовят развернуть лодку, бросить ее боком на вал и заставить испить напоследок темной онежской водицы.

Но вот впереди показался сверкающий чистый плес, широкий, как озеро.

— Ну, закуривай!

Мы опомнились в самое последнее мгновение. Посреди реки громоздилась застрявшая на мели груда бревен, вода сливалась с них шумящим каскадом. Нас несло на них. Кормовое весло тут бы не спасло (на порогах нужно не только верно править, но и вовремя отгрести в сторону). Несколько резких ударов бортовыми веслами — и мы вне опасности.

— Вот теперь закуривай.

Мы виновато оглядываемся назад — ведь вот что могло случиться на самом, самом последнем пороге! На высоком обрывистом берегу стоит старая деревянная церковь — она встречала всех прошедших пороги, была им путеводным маяком. Показались дома села Подпорожья. Не только по Онеге, по всей России было оно известно. Здесь ловилась знаменитая онежская семга, которая так и называлась сорт «порог». Утверждают, что это лучшая семга, хотя печорские рыбаки с этим вряд ли согласятся: они считают свою семгу лучшей. Через всю реку поставлен здесь закол. Между кольями ставят ловушки и проверяют их каждый день. Но «сей год вода была большая», для плывущих через пороги это хорошо, а для рыбаков — несчастье: плохой улов в большую воду. Говорят, что ловили здесь, в Подпорожье, и жемчуг, тусклый северный жемчуг, которым вышивали кокошники (существует примета, что жемчуг водится только в семужных реках). Но никто не носит теперь кокошников, и давно забыт жемчужный промысел. Мы подняли со дна одну раковину, открыли ее ножом... но она оказалась пустой.

А река идет теперь прямо, никуда не сворачивая, мимо запаней, лесозаводов, рыбзавода, бесчисленных штабелей бревен к городу, носящему ее имя. Отчетливо видна по берегу отметка прилива. Уже другие лодки снуют по реке — большие грузные карбасы, и не подчаливают их, а оставляют на якоре у берега. Здесь уже все дышит морем. А вот и показалась железная мачта маяка, порт, трубы.

Вся река перегорожена бонами. На рейде вдали стоят отечественные и иностранные лесовозы, и «руки» подъемных кранов деловито суют им в утробы связки товарного леса. Здесь кончился путь бревен, которые проплыли среднюю и нижнюю Онегу. В отличие от своих собратьев из верховья, которые будут слушать перестук колес, перед этими — морской простор, чайки, туманы холодных морей голые скалистые берега.

Наша лодка, наша «каргополочка», лежит на песке килем вверх. Она сослужила нам службу, она была третьим нашим, подчас самым важным, спутником, а теперь приходится расставаться. И мы что-то мнемся, ходим возле, курим и никак не решимся отойти — не сразу привыкаешь к мысли, что лодка тебе больше не нужна. Но все, конец.

Река выполнила свою работу: принесла груз людям и окончила рассказ. Но где она сама? Там, впереди, уже нет берега, там бесконечная водная гладь, она сверкнула, как желанный результат, как бесспорная истина, которую тем не менее надо было понять и пережить самому, чтобы ощутить смысл очень простых слов: «Онега впадает в Белое море».