Кучин Степан Григорьевич

Из жизни помора

Мой отец – помор из деревни Кушереки, Онежского уезда, Архангельской губернии, зимою занимался извозом, а на лето вместе с другими односельчанами уезжал на промысел трески на Мурманский берег.

В первых числах марта 1868 года отец поехал на Мурман и, чтобы заработать побольше – намереваясь осенью построить новую избу – взял с собою старшего десятилетнего сына зуем. Выезжая на шняке из г. Колы в порт Владимир (тогда Эретики), тридцать рыбаков были застигнуты штормом и погибли. Только два человека спаслись – одному попал в руки руль, а другому мачта.

Мать и бабушка узнали о случившемся несчастье через два месяца. Кулак-хозяин скрыл от них гибель отца.

Я был в то время семнадцати недель.

От отца нам осталась избушка и старый скотный двор.

Как только я начал ходить, меня и сестру бабка водила просить милостыню. Как тяжело, как стыдно было просить, когда я подрос.

Зимние долгие вечера моя мать работала: шила для крестьянок курточки на вате и овчинные шубы. Освещение было плохое: на железную сковородку наливался рыбий жир, а портяная узкая тряпка служила фитилем. За работой мать иногда пела, мы с сестренкой сидели и слушали ее пение. Часто песни переходили в рыдания, и тогда на печке начинала причитать бабушка, а потом и мы с сестренкой. Мы плакали долго и засыпали в слезах. Мать бережно укладывала нас на соломенную постель.

Восьми лет я поступил в сельское училище, а на лето выпросился поваром на судно.

Осенью, перед заморозками, кулак Хохлин вздумал тянуть на берег большой карбас. Тянули талями, и цепной штроп, за который крепились тали, был привязан за угол нашей избы. Угол сломался, отвалилось бревно под потолком, и пришлось нам потолок подпирать кусками жердей.

Через сломанную стену в избу светило солнце. Мать обратилась с жалобой к местным властям. Но старшиною был племянник Хохлина, а становой и урядник пьянствовали у кулака.

Зимою через наше село проезжал из Архангельска губернатор. Вот я и решился идти к нему с жалобой. Сам написал прошение и отправился на станцию для приезжающих, где остановился губернатор. В сенях я встретился с урядником, приставом и исправником. Они спросили меня:

– Что надо?

Я не хотел с ними говорить, а только показал бумагу. Тогда они сообразили, что это жалоба. Исправник хотел ее взять.

– Давай, я передам его превосходительству.

Но я решил не отдавать и пригрозил ему, что если они будут отнимать, я закричу.

Когда губернатор просмотрел мою жалобу, позвал исправника, показал ему ее, а меня отпустил. Наша изба так и осталась неисправленной.

Зато частенько навещал кулака исправник, и Хохлин настолько разозлился на нас, что однажды, увидев меня, он выбежал на улицу, схватил и начал бить.


Я окончил сельское училище и поступил в мореходное, а сам пошел в море – зуйком.

На шнеке мы ехали из Кушереки на Мурман. По дороге останавливались на островах Белого моря, собирали яйца, гагачий пух, который продавали по три рубля за фунт.

Все лето я отвивал тюки, готовил к следующему выходу в море крючки для лова трески. За это рыбаки платили зуйкам треской: за пару тюков (пятьсот крючков) – одна треска не меньше пяти фунтов. Хлеб и рыбу для продовольствия зуйки выпрашивали, как нищие. Приходилось исполнять и все подсобные работы.

Осенью я приехал домой, привез рыбы и немного денег.


Быстро мчались веселые зимние дни, проведенные дома.

После дневной работы, как только начинало смеркаться, молодежь собиралась на реку играть мячом. А когда стемнеет, на вечеринках запевали свои любимые грустные песни:


Во тумане-то пекет красно солнышко,

Ой, да во тумане,

Как при печали-то сидит моя любушка,

При большом несчастьи.

Вот несчастьи.


Что ль несчастная, красная девушка,

На свете родилась.

Я-то недавненько с миленьким дружком,

Я с ним поводилась,

Я со утренной со зорюшки,

Зорьки до вечерней.


Не простившись, уехал мой миленький

На чужу сторонку,

На чужую дальну сторонушку,

На синее море.


Неспособные пали встречу ветры,

Назад воротился,

Под моим любым окошечком

Дружок колотился.


Новомодную снял милый фуражечку,

Низко поклонился.

Оставайся, моя ли любезная,

Наживай иного

Что ль богачеством ли да дородством.

Дружка красотою.


Весной, собрав свой дорожный багаж, состоявший у каждого из маленькой шубейки, крошечной подушки, вытканного из тряпок одеяла и старой, но еще теплой оленьей шкуры, мы, артелью в пять человек, отправились в г. Колу пешком.

Хозяин, местный судовладелец, имел двадцать человек рабочих-промышленников. Он выдавал промышленникам за зиму от тридцати до пятидесяти рублей – в счет промысла, и теперь дал на дорогу только по пяти рублей на человека. Из этих денег каждый старался оставить кое-что семье. Паи распределялись так: две трети промысла хозяину, а одна треть – на всех рабочих. Корщики получали полтора пая, а прочие по одному.

Идти нам от своей деревни нужно было до г. Колы около восьмисот верст.

В одно ясное морозное мартовское утро, позавтракав на дорогу и простившись с родными, мы отправились в путь. В версте от деревни мы остановились, поджидая отставших товарищей. Посмотрели в последний раз на свою деревню. Как мила, как дорога казалась она в этот момент. Каждый стук, каждый говор или песня, даже лай собаки, долетавшие до нашего слуха, были нам дороги и отзывались на сердце. Мы все собрались и стояли с провожавшими нас сестрами и матерями. Наконец еще раз простились с родными, одели на плечи лямки от керёж – небольших санок – и отправились в путь.

Дорога была хорошая, наезженная. Керёжки наши катились легко и быстро. Мы шли молча. У каждого были свои думы. У молодых парней хранились в карманах скромные подарки от девушек, с которыми они гуляли и любовно сидели на деревенских вечеринках. С думами не заметили, как вышли к морю.

В перелесках дорогу занесло снегом. Керёжки наши заскрипели, но мы шли легко. Солнце было еще высоко, когда мы пришли в соседнюю деревню. На следующее утро, только что стало светать, мы отправились дальше. Утро было холодное, и мы в сапогах порядочно продрогли. Около полудня стало значительно теплее.

Наконец мы дошли до реки Нюхчи. Скатились на керёжках под гору и быстро дошли последние версты. Однако, придя в деревню, мы почувствовали, что порядочно устали. Старушка, у которой мы остановились, приняла нас радушно и, несмотря на великий пост, дала нам вволю молока. Идти приходилось около моря. Часто с моря дул крепкий ветер и засыпала пурга. Через неделю мы пришли в г. Кемь и здесь сделали дневку. Отсюда дорога пошла по карельским деревушкам, которые стояли около озер, изобилующих рыбой. Тут промышленников всегда кормили свежей рыбой.

Из Кеми до Керети мы шли почти целую неделю. Погода стояла снежная, холодная, мы очень устали и с трудом дошли. Керетские девушки продавали нам пшеничный кисель с медом по две копейки за тарелку. Время, когда проходили промышленники, у них называлось ярмаркой. В каждой деревушке торговали киселем и сбитнем с калачами.

Отдохнув в Керети, мы отправились в путь. У некоторых из нас были валенки, хотя и старые. Но у двоих товарищей валенок не было, они шли в сапогах и жаловались, что мерзнут ноги. Щеки от мороза приходилось оттирать снегом.

Наконец мы дошли до Половины. Это избушка у озера. Некоторые из нас поотморозили себе ноги и пришлось их оттирать снегом.

Прошли деревню Черную реку, а через два дня и деревню Кандалакшу. Погода стояла хорошая, до вечера мы легонько прошли около тридцати верст. Зашли в лес, построили из прутьев елки шалаш, зажгли огонь, достали из озера Имандра воды. В кипяток спустили два мерзлых домашних рыбника. Развязав свои керёжки, достали платье и улеглись спать. Когда мы утром проснулись, бушевала сильная буря. Нас занесло снегом, но спать было тепло. Идти дальше было немыслимо, и здесь мы устроили дневку. Буря бушевала день и следующую ночь. К утру стихло, и мы опять пустились в путь. Вечером мы пришли в лопарский поселок – Екостров. В поселке был только один дом. Ночевать пришлось тоже в лесу. У лопаря достали свежих сигов, сварили уху и поужинали.

На следующий день мы добрались до Раз-Наволок, около северного конца Имандра. Здесь скопилось много поморов-промышленников. Везде горели костры – готовили ужин. У нас еще было по нескольку рыбников и по большой связке ржаных домашних кренделей. Мы поместились у одного лопаря-сотского, который называл себя помощником урядника и гордился своим званием.

Два дня мы шли от Раз-Наволока до станции Кича и на третий день добрались до г. Колы.

Это был маленький городок на дальнем Севере, расположенный у вершины Кольского залива, при слиянии рек Колы и Туломы, на небольшой площадке под горою Соловарака. Между старыми маленькими домиками очень редко можно было встретить крупные постройки. Три-четыре дома в два этажа, обшитых и крашеных, одноглавый каменный собор, и на островке против собора – деревянная кладбищенская церковь выделялись среди маленьких домишек. У собора сверху донизу была довольно широкая трещина, образовавшаяся, по словам жителей, во время землетрясения в начале девятнадцатого века. Больше всего жители города нуждались в дровах. Они возили их на собаках за двенадцать-пятнадцать верст.

Когда мы пришли в Колу, промышленники все уже съехались. Кольский залив был в эту зиму покрыт сплошным льдом, и довольно крепким. У нас была куплена шняка для дальнейшего пути. Ехать из-за льда было невозможно, поэтому решили собрать весь багаж в шняку, сделать с боков полозья и по льду тащить шняку до полых вод. До полых вод, до острова Сального, было около двадцати пяти верст.

В одно яркое морозное утро с попутным ветром часть товарищей отправилась в путь, а мы остались ожидать оленей. Поставив на шняке парус, они только поддерживали ее, и судно несло ветром по гладкому льду. Дотащившись до Сального уже вечером, они разложили огонь, согрели чай, закусили и забрались спать в шняку на багаж, закрывшись парусами. Проснувшись утром, изрядно продрогли. Дул крепкий северный ветер, поэтому ехать им было нельзя. Дров взяли с собой мало, без огня было холодно. Тогда отправились они по льду на левый берег залива – там виднелись дрова. У шняки с багажом никого не осталось, все ушли на берег. Нарубив дров, развели огонь и между большими камнями построили себе балаган из сосновых веток. Сидели у огня, грелись и весело разговаривали. Вдруг один рыбак вышел из балагана и увидел: шняку понесло в море. Льдину, на которой она стояла, отмыло волною, а с отливом понесло. Все бросились к льдине, но что сделаешь, не имея шлюшки. Горю рыбаков не было границ. В шинке остался хлеб, продукты и платье. Промышленники собирались уже отбить другую льдину и ехать на ней за шнякой, но не было весел или досок. Шняку понесло тихо, так как мешал ветер. Часа через два заметили, что ее стало прибивать к острову Сальному. Они забрались на остров и стали наблюдать. Скоро должен был начаться прилив и тогда шинку должно было принести к острову или ко льду. Действительно, льдина со шнякой стала приближаться. Когда ее несло в пяти саженях от острова, рыбаки закинули случайно оставшуюся у них веревку. Петля зацепила за шняку, а притянуть ее было пустяком. Шняку перегнали к берегу, где был построен балаган, и вынесли на берег якорь с цепью. Закрепив судно, опять развели огонь в балагане. Принесли парус, часть платья и улеглись на ночь.

Так они прожили в своем балагане три дня. Наконец подул попутный ветер, и наши рыбаки поехали по Кольскому заливу. Шняка сильно текла. Приходилось часто отливать воду, стоя в воде, и ноги страшно ломило.

У острова Кильдина опять встретил ветер и пришлось забраться в становище. Там жил один колонист, норвежец Эриксен. У него была большая семья и жил он исправно, занимаясь рыбным промыслом и скотоводством. Эриксен имел шесть штук рогатого скота и одну лошадь. Здесь наших накормили молоком, и, простояв два дня, они, наконец, приехали в становище Мало-Оленье. После такой дороги один из товарищей заболел цынгой. Больному не давали спать, заставляли его ходить по горам. Наконец он начал поправляться, а летом уже работал на промыслах.

Мы, не поехавшие на шняке, в Коле прожили около недели, ожидая оленей. Что осталось из дорожных денег, пошло на привальное – вино было 35 копеек бутылка. На следующий день карманы у всех были пусты. Однако мужики кое-как насобирали на опохмелку и принялись за работу. Из прядена, привезенного с собою, плели оростеги. Задание давалось пятьдесят штук на день. Через неделю в Колу приехали лопари, и мы на оленях поехали в становище Мало-Оленье.

В тундре нас захватила пурга. Ехать было невозможно. В вихре и метели ничего не было видно. Остановились мы около большого камня, закрылись парусом, взятым из Колы с собою, и стали пережидать метель.

На следующий день, когда стихла буря, мы насилу вылезли из-под снега и поехали дальше.

– Вот и показалась, матушка, синее море! – закричал едущий впереди лопарь.

Действительно, послышался рокот прибоя и крики вечно голодных чаек. Путь наш хотя и кончился, но в душе чувствовалась тоска – лучше бы еще ехать и ехать без конца. На берегу моря, за островом Мало-Оленьим, ютилась только одна хижина и амбар, занесенные снегом. Первым делом принялись мы отрывать из снега хижину – «стан» – и амбар. Нелегко было достать из озера воды – лед был толщиною в два аршина. Пешен у нас не было, рубили топорами, и в проруби забил ключ прозрачной воды.

На следующий день пришли на шняке остальные товарищи, и мы приступили к очистке и ремонту шняк. Приготовив три шняки, напекли хлеба и разместились по пять человек в каждую шняку. С попутным ветром поехали промышлять в Норвегию.

В то время русским свободно разрешалось промышлять в норвежских водах около Вардэ, и русские имели свои постройки – станы и амбары – в некоторых становищах Норвегии. Доро́гой нас встретил противный ветер, и мы вынуждены были стать на якоря. Простояв около недели, мы съели весь запас хлеба и стали питаться жидкой мучной кашей. Наконец подул восточный ветер, и мы приехали через два дня в Вардэ.

Достали хлеба, рыбы и не забыли про 45-литровый бочонок рома. В становище Подборке, где у хозяина был свой стан, мы начали жить и промышлять.

Промышленников норвежцев и финляндцев в становище было очень много. Наши их звали шведами. Русские иногда затевали с ними драки, тогда в ход шли жерди и дрова, а у финнов и ножи. Нередко для усмирения драчунов из Вардэ вызывалась полиция.

Нас, русских зуйков, было человек десять. Кончив отвивку снастей, мы гурьбой шли просить рыбу. Норвежцы бросали нам огромных рыб-зубаток, которых они тогда в пищу не употребляли. Они смеялись, когда мы, выбиваясь из сил, тащили к своим станам рыб величиной больше себя. Притащив, мы их очищали от внутренностей, засаливали в бочки и на судах осенью посылали домой. Соленая зубатка – очень жирная и вкусная рыба. Дома такой рыбе были очень рады.


На следующий год я вздумал порядиться на сплав леса в бурлаки. Из деревни Калгачихи приехал к нам десятник Максимов и стал нанимать людей на сплав. Из нашей деревни порядилось к нему двадцать пять человек, в том числе и я. Весною, в самую распутицу, мы отправились пешком к финляндской границе. Лес гнали по реке Суме, на которой замечательные пороги и водопады. Из них я помню Ирвас и знаменитый водопад Кивач, воспетый еще Державиным. Мы сортировали лес и отправляли в Уницы, где был завод бр. Беляевых. В октябре окончились все наши работы, и нас рассчитали. Мы отправились домой в хороших сапогах.

Весной я ушел опять на сплав, а вернувшись осенью, поступил в мореходный класс и вынужден был идти на море.


Осенью я нанялся на промысел наживочником. Наживочниками называются подростки, наживляющие на крючки мойву и песчанку. Но кроме этой работы, на наживочника возлагалось очень много других обязанностей. Во время промысла случалось засыпать не только сидя, но и стоя.


Сначала нужно наловить наживки, при этом наживочники тянут невод наравне с прочими, потом везут выловленную наживку и невод к стану, и идут с тяглецом наживлять ярус. В шняке промышляло по четыре человека: корщик, тяглец, весельщик и наживочник. В то время, когда тяглец с наживочником наживляют ярус, весельщик подвешивает связки яруса (тюки) по полтораста сажен каждый, а в ярус наживят таких тюков от двадцати пяти до тридцати. На каждом тюке навязано по двести пятьдесят и триста крючков. Корщик в это время отдыхает. Весельщик заносит в шняку квас, сделанный наживочником в крепком бочонке для поездки в море, заносит достаточное количество хлеба, отгоняет шняку, ставит на якорь и выезжает сам на берег. Если наживочник наживляет, обед варят зуйки. Чистка посуды лежала тоже на обязанности наживочника. Когда остается наживлять пять-шесть тюков, собираются в шняку корщик с вееельщиком, и с попутным ветром все едут в море. Наживив ярус, наживочник садится править, предварительно подготовив снасти для яруса, остальные ложатся отдыхать. Во время управления шнякой часто случалось, что наживочник задремлет и шняка лавирует при попутном ветре. Нередко бывали случаи, что шняку опрокидывало внезапно налетевшим шквалом, и спавшие рыбаки гибли. Наконец, корщик просыпается, будит остальных, определяются по видимому берегу и начинают метать ярус.

К каменному якорю, прикрепленному к двум суковатым доскам, привязывают конец яруса. Смерив глубину, выбрасывают буй и начинают выкидывать ярус; спускают через четвертую часть длины яруса по якорю-середнику. К последнему концу яруса привязывают опять корь и, сварив рыбы, ложатся спать.

Чаю в море не пили, а пили квас, и на квасу варили уху. При хорошей погоде спали пять-шесть часов. Проснувшись, с попутным течением корщик с тяглецом тянули ярус, весельщик греб, облегчая тягу, а наживочник глушил крючки, падающие на вытягиваемый ярус. Когда было мало рыбы, наживочник не успевал заглушать, и ему от тяглеца или корщика попадало по глазам мокрой рукавицей.

Наконец, ярус вытянут. Если есть ветер – ставят мачту, привязывают парус, или идут в становище на веслах.

По приезде в становище наживочник варил чай, обед из свежей рыбы и пшенную кашу с тресковым жиром. За какой-либо проступок или упущение по службе наживочнику давали от пяти до пятнадцати ударов концом веревки по спине. Когда поспеет обед, наживочник берет в руки чумички и идет из поварни в стан. Остановившись перед дверями, он кричит молитву: «Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас. Корщики с рядовыми хлеба есть». Наживочники или зуйки квас обязаны были подавать тоже с молитвой. Пообедав, все принимались за чистку рыбы. Везли ее продавать на суда скупщиков или засаливали в амбары. По приезде со сдачи наживочник обмывал шняку и опять начинал варить пищу.

Однажды подул крепкий северо-восточный ветер (N.О.). У берегов становища поднялось сильное волнение. Поставив шняки на якорях у становища, мы по два человека остались на судах, а остальные выехали на берег. В нашей шняке остался я и весельщик. Ночью ветер усилился, а к утру перешел в жестокий шторм. Море кипело и заливало наши беспалубные шняки. Мы отливались ведрами, стоя по колени в воде. Около полудня несколько шняк опрокинуло, и люди погибли. Берега были заполнены народом, спасающим сорвавшиеся с якорей шняки. Видя верную гибель, мы задумали спуститься в берег, а для этого нужно было повернуться. На повороте нас понесло к крутому, покрытому льдом утесу в пятьдесят футов высоты. Огромная волна подхватила нашу шняку и со страшной силой бросила ее к утесу. По утесу бегали люди и бросали нам веревки с камнями на концах, но они не долетали против ветра. Мы выбросились из шняки на берег, но в тот же миг меня покрыла накатившаяся волна. Я уцепился за попавшийся под руку выступ скалы, а когда волна укатилась, мне бросили веревку с камнем. Ухватившись правой рукой за веревку, я мог только обвернуть ее вокруг руки, и так меня вытащили на утес и унесли в больницу, где я и пришел в сознание. Так же вытянули моего товарища-весельщика. Шняку нашу тут же разбило в щепки и разнесло всю нашу одежду. Так без одежды и пришлось ездить на море все лето. Рука, на которой меня вытащили, всю жизнь болит под худую погоду.

Промысла, хорошие до этого года, начали падать. Рыбы не было, хотя мы выезжали на сорок верст от берега. Летом переехали в Тери́берку, но и там не было песчанки, и мы четырьмя шняками поехали в порт Владимир промышлять сайду – поддоном. Сайды мы достали около двух тысяч пудов на четыре шняки. В последних числах августа пришло хозяйское судно. Мы собрались и отправились в Териберку, погрузив на него свою сайду. В Териберке вытянули шняку на берег, закупорили стан и отправились в путь – в г. Онегу.

Тогда мне доверили вести судно. Я с гордостью делал прокладку, наблюдая за курсом и ходом судна, и очень удачно провел судно в Онегу. Старик хозяин тогда сказал:

– Ну, парень, из тебя будет толк, будешь скоро капитаном.

Но я еще не был матросом.


Следующие три года я ходил на промысел наживочником и весельщиком, а потом был матросом на маленькой яхте колониста Пильфельда. Она стояла в становище Вайда-губа, где жил наш хозяин. В апреле был сильный шторм, якоря подрейфовали, и нас бы разбило, если бы не срубили единственной мачты.

Осенью, придя в Архангельск, я был на экзамене, который хорошо сдал на штурманского помощника. Мне было тогда девятнадцать лет.

Дома хозяйство мое расстроилось. Мать хворала, сестра вышла замуж, мне пришлось жениться и оставить молодую жену в худом домишке. Сквозь развалившуюся крышу лил дождь, и в избе, как на улице, стояли лужи. Потолок все еще был подперт.

Весна была ветреная. Из нашей команды погибло на море два человека. Промысел был неважный, и я приехал домой с тридцатью копейками, так как все жалованье было выбрано раньше.

Зимой я работал плотником на постройке судна Кушерецкого судовладельца Иосифа Хохлина. Зима была холодная. Получая на своем содержании два рубля в неделю, я был рад, что зарабатываю на хлеб и не забираю у хозяина, к которому нанялся матросом.

Весною свою старушку-шхуну мы спустили хорошо. Положили балластом камней и пошли в Архангельск за товаром от онежского купца Воробьева. Через три недели возвратились в Онегу с полным грузом муки.

Раз выгружали муку, я работал в трюме, и мне на спину упал мешок с мукою. Я не мог подняться, и пришлось лечиться неделю. Наконец я поправился, уплатил за лечение пять рублей и снова начал работать.

Мы – штурман, три матроса и повар-мальчик – помещались в маленьком кубрике. Работали с шести утра и до шести вечера, а иногда и дольше. Утром в пять часов вставали, пили чай и отправлялись на лесопильный завод отбирать из брака доски для груза. Обедали с одиннадцати до часу. Обед состоял из соленой рыбы-сайды и пшенной каши с маслом. Рыба часто была годовалая, с запахом, но мы к такой пище привыкли.


Раз из деревни приехала хозяйка и привезла творогу. Творог был отдан команде. Его мы разводили водой и хлебали с кашей. Однажды принесли чашку с творогом, в котором оказалось много червей. Я схватил эту чашку и бросил к каюте, где обедали хозяин с женою. Хозяйка мне сделала выговор.

Нагрузив судно, мы отправились в Норвегию. Выгрузка и уборка досок на брюгах, по указанию норвежца-брюжного, производилась нами. Работа эта тяжелая, но оплачивалась плохо. Я получал жалованье матроса – двенадцать рублей в месяц – только во время навигации, которая продолжалась от пяти до шести месяцев. Содержание было хозяйское.


Я стал задумываться над своей участью: «Имею я знание и диплом штурмана, а плаваю матросом и получаю гроши. Как бы мне попасть в дальнее плавание, хотя матросом, чтобы немного заработать».

Корабль купца Воронина «Иоанн Богослов» был готов идти в Петербург с трескою. На нем недоставало трех матросов, и никто не шел – корабль был старый и текучий. Несмотря на уговоры знакомых, я решился идти на этом судне и пробивать себе дорогу.

У меня на руках была семья, да еще постройка дома. Хотя корабль тек сильно, но я мало обращал внимания. Капитан корабля Гунин Д.И. был болен туберкулезом. Он поддерживал себя мышьяком и постоянно грыз сальные свечи. Для него было все равно – утонуть или умереть через три месяца.

С попутным тихим ветром мы вышли в море. На качке наше судно потекло еще больше. Благодаря попутным ветрам мы шли, не видя земли, огибая Скандинавию. В одну ночь судно так потекло, что с трудом отливались. Боцман Кузнецов расплакался, но мы со штурманом Егоровым, раскрыв люк, зажгли свечу и пошли посмотреть и послушать, нет ли в корме большой течи.

С разрешения капитана мы взяли курс на два румба ближе к берегу Норвегии и, не теряя времени, принялись из парусины делать мат. Когда мат был готов, мы закрыли им отверстие, и благодаря этому течь сбыла, но мат протирался рулем, и надо было беспрерывно готовить новые. Когда рассвело, я приготовился спуститься за корму. Опустили меня на доске и привязали за пояс веревкой. Не успел я заделать отверстие, как накатилась большая волна. Она снесла меня с доски, и я оказался за кормою. Меня вытащили зазябшего и промокшего до костей. Я все-таки успел случайно заткнуть большую дыру паклей, и течь уменьшилась.

Благодаря ровным попутным ветрам через двадцать дней по выходе из Териберки мы пришли в Копенгаген (Дания).

На Копенгагенском рейде стояли двое суток. Опять я конопатил, лежа на боку под кормой, на подвешенной доске. Через восемь дней, при тихих попутных ветрах прибыли в Кронштадт, а затем и в Петербург.

В Петербурге команду рассчитали, а меня и штурмана оставили для выгрузки рыбы. В октябре судно было выгружено и продано эстонцам для перевозки дров, как негодное для дальнего плавания.

После выгрузки я поступил матросом на судно, идущее из Петербурга в Либаву. Плата – 20 рублей на сход и дорога до Петербурга из Либавы за счет хозяина судна.

В ноябре я приехал домой и привез с собою двадцать пять рублей, на которые и задумал строить дом. Временно мы перебрались на житье в соседи и стали перевозить старую избу к месту постройки. На старом месте строить дом нам не дали – близко был дом богача, с которым у нас не было ладов. Место для постройки дома мне было отведено на задней линии. Плотники были поряжены построить дом без крыши и обделать маленькую кухню. Но денег не хватило, кухня осталась необделанной. Закрыв постройку старыми досками, я поехал в Петербург, где было второе судно хозяина.

Шел 1891 год, и мне было двадцать четыре года.

Только теперь, через пять лет после окончания мореходки, я получил, наконец, должность штурмана.

Приехав в Петербург, мы стали готовиться в путь на Мурман. Перед выходом в море капитан узнал, что на наше судно наложен арест за долги хозяина, и нас не выпустят до тех пор, пока хозяин не уплатит денег. От хозяина не было ни слуху, ни духу. Команду пришлось уволить, и мы остались с капитаном вдвоем.

Скучно и однообразно шла наша жизнь. Тяжело моряку жить на берегу во время навигации.

Через несколько времени была получена телеграмма, что долги хозяин уплатил, и мы, набрав новую команду, пошли на Мурман.

Этот рейс продолжался у нас семьдесят пять дней. Продовольствия не хватило, и в своем дневнике я тогда записал:


Сухари давно все вышли,

Мяса тоже нет,

Фунт трески, без масла каша –

Вот и наш обед.


Уезжая из Архангельска, я купил себе на десять рублей сукна. У меня не было пальто, и даже женился я в чужой шубе. Дома был голод. Хлеба своего не выросло – позяб. Посланные мною из Териберки десять рублей семья в лето проела. Зиму приходилось жить на оставшиеся у меня пять рублей. Нужно было во что бы то ни стало достать хлеба. Обратился я за помощью к богатому соседу, но тот отказал, ссылаясь на то, что сам сидит без хлеба. Взял я подмышку свое сукно и заложил его за мешок хлеба одному судовладельцу.

Начались морозы, выпал снег, зимняя дорога установилась, и я пошел к хозяину. Идти было 125 верст.

Хозяин неожиданно предложил мне место капитана на одном из своих судов. Жалованье он мне положил 45 рублей, если соглашусь идти в Петербург. В счет жалованья я взял четыре мешка муки, полмешка пшена, четверку чаю и два фунта сахару.

– Почему мало берешь чаю и сахару? – спросил меня хозяин.

– А этого запаса нам хватит на зиму и лето.

Ему мои слова показались смешными. Он видно не знал, что мой заработок позволял семье пить чай в неделю один раз, и жена расходовала на мелочи только два рубля за лето.


Вскоре мой хозяин умер. Его жена-старуха ликвидировала все дела, продала суда, и я остался без места. Мои соседи-судовладельцы радовались этому случаю и ждали, что я пойду к ним с повинной головой проситься на службу. Я жил с ними недружно. Они всегда старались подставить мне ножку, как человеку, пробивающему себе дорогу без протекции. Радоваться им пришлось недолго. Я поступил на поморскую шхуну капитаном и поехал за ней в Петербург.

Железной дороги Архангельск-Вологда тогда еще не было, и мы ехали до Вологды на пароходе. Всю дорогу я не сходил с палубы и спускался вниз только для отдыха. Красивые берега Северной Двины приковали к себе мое внимание. Они играли на солнце яркими красками. Алебастровые горы, растянувшиеся вдоль берегов, казались то белыми, то красными. Вершины были покрыты зеленью. Поля, засеянные ячменем и рожью, переливались от ветра, точно серебряные волны. В лесу куковала кукушка.

Это было в последних числах июня. Стояла жара. На остановках, когда грузили на пароход дрова, пассажиры бежали на берег и с наслаждением купались в теплой летней воде.

В узких и мелких местах матрос на носу парохода измерял глубину.

– Три... Четыре... Пять... Под табак... Не маячит – слышались его крики.

Через трое суток, мы прибыли в Вологду, а оттуда через Ярославль и Москву поехали в Петербург.

На обратном пути, в Северном море, нас встретил крепкий шторм. Судно заливало водой. Бот, прикрепленный к палубе железными прутьями, был раздавлен волною. Бочки с пресной водой смыло в море. Нас отнесло к Шотландским островам.

Когда я вернулся домой, то не узнал своей деревни. Пожар сильно поковеркал ее, сгорело 120 дворов, несколько детей и старух. У нашего дома обгорели стены.


Годы шли. Лето я плавал от разных хозяев, а зиму жил дома с семьей. Дети подросли, и старший сын Александр вернулся из экспедиции к южному полюсу.

После окончания городского училища я его оставил в Норвегии для обучения языку. Четырнадцати лет он поступил в Архангельское мореходное училище. Зимой он учился, а лето плавал с норвежцами на зверобойный промысел в Карское море. В 1906 г. за политическую забастовку был закрыт тот класс, в котором он учился. Сына как одного из руководителей забастовки исключили из училища. Тогда он поехал в Норвегию и в городе Вардэ стал издавать с другими политическими эмигрантами на русском языке рабочую газету.

Через два года бастовавшим ученикам была дана амнистия. Узнав об этом, сын вернулся из Норвегии в Архангельск. Как только пароход подошел к пристани, сына арестовали. Русский консул в г. Вардэ Кошкин сообщил сюда, что Александр Кучин везет из-за границы много нелегальной литературы. Однако, полиции ничего найти на удалось.

Сын был принят в училище и, окончив его в 1909 г., уехал в Норвегию. В г. Бергене он поступил на Биологическую станцию – учиться океанографии.

Доктор Фритьоф Нансен, знавший лично Александра как способного океанографа, рекомендовал его знаменитому путешественнику Роальду Амундсену, у которого сын и работал на «Фраме» океанографом в его экспедиции к южному полюсу.

Редко встречаясь с сыном, я был рад его видеть, но жить нам вместе пришлось недолго. Через две недели я выехал в Норвегию в г. Гарстат. Там стояла «Андромеда» – судно, принадлежащее хозяину-капиталисту Могучему. На этом судне я шел капитаном на зверобойный промысел. Судно обшивалось дубом и на него ставилась паровая машина.

В марте судно было готово к походу, заготовлены уголь, продукты, ружья, патроны, и мы пошли на промыслы. Тюленей и моржей мы скоро набили полный груз и первого мая пришли в становище Шельпино на Мурмане.

Здесь я получил письмо от сына. Он писал, что поступил в экспедицию Русанова в качестве капитана и океанографа, и теперь они с Русановым едут в Норвегию покупать судно.

Это письмо меня не обрадовало. Я словно что-то потерял. Но покорившись неизбежному, я молчал. Уговаривать сына или задерживать было бесполезно – он был настойчив.

В июне маленькое судно экспедиции пришло из Бергена в Александровск. Отсюда, в полном составе, экспедиция Русанова отправилась на Шпицберген.

Прошло лето 1912 г.

Осенью со Шпицбергена вернулись в Вардэ участники экспедиции Русанова – Самойлович и Святош. Они сообщили, что экспедиция от Новой Земли вернется в Александровск.

Но прошла осень, а вестей все не было. Я стал сомневаться в благополучном возвращении экспедиции.

В декабре я получил фотографированную копию с телеграммы, оставленной Русановым на Новой Земле. Эту телеграмму самоеды отправили в Архангельск на пароходе. В ней Русанов писал:


Петербург, Ждановка.

Остров Надежда.

Окружены льдами. Занимались гидрографией.

Штормом отнесены к Северной оконечности Новой Земли. Если потеряем судно, будем стремиться к островам Уединения, Новосибирским или Врангеля. Все здоровы. Провизии на год.


Получив эту телеграмму, я окончательно убедился, что экспедиции грозит большая опасность. У них не было ни собак, ни саней, чтобы идти к земле в случае гибели судна. Эти люди шли на верную гибель.

По словам геолога Святош, капитан предупреждал Русанова, что идти в Карское море в такое позднее время и на таком маленьком суденышке равносильно гибели. Этот разговор происходил у них еще на Шпицбергене в сентябре.

Весною я плавал во льдах Северного моря, а летом ловил в Кольском заливе селедку, которая шла для наживки рыбакам. Промысел на зверя был тоже хороший, но моему хозяину – Могучему – этого было еще мало. Он вместе с Архангельским губернатором Бибиковым пошел на открытое мошенничество.

Губернатору было поручено правительством выбрать подходящее судно для поисков пропавших экспедиций – Седова, Русанова и Брусилова. Для этого дела Бибиков зафрахтовал «Андромеду» за сорок тысяч рублей. Боясь, что я всерьез займусь поисками, Могучий предложил мне другой пароход – «Бибиков».

Но я знал, что «Андромеда» не годилась для такой экспедиции. Она не могла вместить в себя запас продовольствия и угля для предстоящего похода. При таких условиях можно было безошибочно сказать, что поиски окончатся неудачей.

Я стал протестовать и заявил об этом в главное Гидрографическое управление. Благодаря моему протесту, сделка Могучего с Бибиковым не состоялась.

Мало того, я лично пошел к губернатору. У меня с ним вышел крупный разговор. В запальчивости я назвал Бибикова взяточником, и он убежал из приемной. Придраться ему ко мне было трудно – я имел факты налицо.

От Могучего я ушел и порвал с ним всякую связь.


Навигацию до января 1915 г. я плавал на пароходе Антуфьева «Антоний». Этот хозяин с одного года опротивел мне своей несправедливостью и жадностью. Он всегда сидел у себя в столовой и подсчитывал барыши.

На «Антонии» я ходил в Норвегию с досками, и на реку Кию – за навагой. Нас выбрасывало штормами то на тот, то на этот берег.

В конце ноября на лед выбросило лодку. В ней было четыре человека с разбитого рижского парохода. Этих людей рыбаки привели в свои избушки. Люди были полураздеты, с отмороженными руками и ногами. Их носило по морю шесть дней. Они съели свои ремни, соскоблили и съели со шлюпки краску. Когда они увидели лежащую на льду навагу, то начали хватать рыбу и есть ее сырьем. Их сначала кормили понемногу. Вызвав из тундры самоедов, больных отправили в г. Мезень. Их одели в теплые самоедские шубы, а обмороженные руки и ноги обернули в пыжики – шкуры молоденьких оленей.

Через два дня опять выбросило двух человек. Они последними сошли с парохода и плавали по морю в ящике. Вначале их было трое, но третий – механик – не выдержал всех ужасов шестидневного скитания по бурному морю в ящике и застрелился.

Пароход наш дал течь и мы, с трудом отливаясь, пошли в Архангельск и вошли в порт при помощи ледокола «Канада».

Вскоре я был дома – в своей семье. Семья была рада моему приезду, но наши радости исчезали, когда заходила речь об Александре. Мы все еще не мирились с гибелью экспедиции и ждали сына.

Между тем, правительство закупило в Норвегии два экспедиционных судна – «Эклипс» и «Герта», которые ушли на поиски пропавших экспедиций.

На «Эклисе» ушел норвежский капитан Свердруп – помощник Амундсена.

Безрезультатные поиски доказали, что экспедиция Русанова погибла. В тоске по сыне я писал тогда:


Где ты, где, мой сын любимый?

Где ты гибнешь, мой родной?

Ты взываешь – я не слышу.

Только чувствую душой.


Там, где горы ледяные,

Там, где вечные снега,

Там, где лета не бывает,

Где всю зиму стоит тьма.


Ты зачем ушел, наш милый,

Зачем бросил ты родных,

Бросил ты свою невесту,

Бросил ты друзей своих?


Отец с матерью горюют,

Сестры плачут о тебе,

Так проходят год за годом,

Ты ответь нам, где ты, где?


Снарядил бы за тобою

Я корабль иль ледокол,

Как не долго бы проплавал,

Но тебя бы я нашел.


Осмотрел бы всяку льдину,

Снежны горы исходил,

Обыскал бы все сугробы,

Ничего не пропустил.


Если злой судьбе угодно,

Чтоб я голову сложил,

Вместе лег бы я с тобою,

Жизнью бы не дорожил.


Но, увы, судьба-злодейка

Всегда шла против меня:

Сребра, злата не дала мне,

Чтоб искать, мой сын, тебя.


Жизнь моя шла к закату.

Начал я ее в море. С детства кормился им, всю жизнь пробыл в его власти и отдал ему своего сына.

А силы взяли хозяева.

Так проходила моя жизнь – жизнь моряка-помора.



Примечания:

Источник:

С.Г. Кучин. Из жизни помора. Рыбный Мурман. Снабтехиздат, 1933. С. 11-36.

Кучин Степан Григорьевич